Любовницы Пикассо - Джин Макин

в пятидесятых. Маленькое укромное место, где она была счастлива с мужем и детьми, исчезло безвозвратно, и вместе с ним пропала еще одна ниточка, связывавшая ее с умершими сыновьями. Мои чувства были такими же острыми, как у Сары. Часы, проведенные в ее обществе, дали мне лучшее представление о прошлом, чем любые слова моей матери, и вместе с этим представлением пришла мимолетная скорбь по утраченному. «Моя мать старалась защитить меня от этой печали, когда настаивала на том, чтобы я всегда была обращена в будущее», – подумала я.

Крошечный песчаный пляж, который Джеральд расчистил граблями, теперь необыкновенно расширился и был усеян полотенцами, бутылочками с лосьоном от загара и экземплярами журнала «Лук», принесенными вместе с багажом. Маленький берег, наполненный криками чаек и смехом трех маленьких детей – четырех, если добавить Поля, сына Пикассо, – теперь был наполнен перекличкой незнакомых людей.

Я решила найти маленькую гостиницу или пансион как можно дальше от дорогих отелей на передней линии пляжа. Цена будет более приемлемой, и меня не будут окружать голоса американцев, часто говоривших по-французски еще хуже меня и спрашивавших, как пройти к бастиону Сан-Андре, садам на вилле Туре и маяку, расположенному в центре маленького полуострова Антиб.

Я нашла пансион мадам Розы поздним утром после двухчасовой разведки вслепую, когда то и дело сворачивала не туда по узким улочкам, волоча за собой чемодан. Его порекомендовал мне мужчина из журнального киоска возле железнодорожной станции, когда я осведомилась насчет недорогой гостиницы. Ее дом, стоявший посреди пальмовой рощи на вершине пологого холма, был небольшим строением с абрикосовыми стенами. Ручной попугай восседал на насесте у парадной двери и приветствовал меня клекочущим возгласом «Vos chaussures! Vos chaussures![50]» – требованием снять обувь перед входом. Я была только благодарна за это: мои ноги покрылись свежими мозолями.

Я встала, ожидая в дверном проеме, и мадам Роза поспешила навстречу из коридора; ее ярко-рыжие волосы развевались вслед за ней, как знамя. Она находилась в определенном возрасте, который французы называют бальзаковским, и ее узловатые пальцы были усеяны старческими пигментными пятнами, однако она без труда подняла мой чемодан.

– Не обращайте внимания на эту грубую птицу, – сказала она. Я едва разбирала ее местный диалект французского, и, увидев мою растерянность, она перешла на английский. – Попугай достался мне от японского друга. Раньше он часто приезжал, но после войны это прекратилось, и я оставила птицу у себя.

– Говорят, попугаи живут очень долго.

Мадам Роза рассмеялась.

– Он еще и меня переживет! – согласилась она. – Возможно, тогда вы возьмете его с собой.

В пансионе было четыре комнаты для посетителей, и я заняла последнюю, которая еще пустовала, – в мансарде, где, должно быть, раньше жила служанка. Но комната была чистой, кровать – мягкой, белье пахло лавандой, а солнечный свет струился в окно с выцветшей занавеской из голубого тюля. Солнце было таким жарким, что когда его лучи коснулись меня, то показалось, словно блузку только что сняли с гладильной доски. Мне мельком вспомнилась мать, которая гладила мою школьную форму рано утром и спрашивала у меня названия главных мировых рек, пока работала.

– Я арендую эту комнату, – сказала я.

– Хорошо, – ответила мадам Роза. – С питанием? Моя повариха готовит лучшее кассуле[51] в Антибе. И на какое время?

– На неделю, – задумчиво ответила я. – Возможно, дольше.

– Вы задержитесь дольше, – предсказала мадам Роза. – Я вижу это по глазам. Приехали в отпуск?

– Да, – сказала я, слишком уставшая, чтобы раскрывать правду о цели своего приезда.

Мы с Элен сошлись на простом плане: если спустя две недели не появятся незнакомые люди, которые будут спрашивать обо мне, то будем считать, что вернуться домой будет безопасно. Она не могла знать, нагрянут ли они снова ко мне в квартиру, но могла следить за офисом Рида. Он согласился сообщать Элен, если случатся новые визиты. Я надеялась, что к моему возвращению допросы профессора перед сенатской комиссией закончатся, и они перейдут к другой жертве, либо – что гораздо лучше – наконец поймут, что приносят больше вреда, чем пользы для демократии.

Всегда оставалась вероятность, что они разыскивают меня, чтобы я дала свидетельские показания против Гриппи, а не защищала собственную невиновность. Однако если он назвал имена – мое и других студентов, то последствия будут скорыми… либо их вообще не будет.

Все это нельзя было обсуждать на досуге, тем более с мадам Розой, которая напоминала мне пожилых женщин, в жаркую погоду сидевших на табуретках во внутреннем дворе нашего дома и сплетничавших друг с другом. Я также не была готова неформально обсуждать с кем-либо мои планы на встречу с Пикассо или мое намерение о том, как поступить с прахом матери. У меня не было никакого графика для решения этих вопросов. В физическом и эмоциональном смысле я находилась на незнакомой территории и, наверное, только начинала понимать, почему люди хранят секреты: если громко говорить о некоторых вещах, это может закрыть доступ к определенным решениям и возможностям. А другие детали лучше скрывать просто потому, что они опасны.

Уютная комната в доме мадам Розы напомнила мне отель Бреннана. Здесь тоже пахло лавандовыми саше, лежавшими в бельевом шкафу, застарелым дымом и пылью, оставшейся от курильщиков, и уголков, куда нельзя было дотянуться щеткой пылесоса. Мадам Роза принесла мне кучу чистых полотенец и поставила бутылку воды на ночной столик. Когда она закрыла за собой дверь, я в изнеможении опустилась на кровать и несколько часов проспала без сновидений.

Когда я проснулась, полумесяц висел в квадрате неба за оконной рамой. Снизу доносился тихий гул разговоров внутри пансиона и на улице за окном, стрекот цикад, исполнявших нежную вечернюю перкуссию. Воздух был теплым, ласковым и даже вдалеке от побережья имел привкус соли. «Вот я и во Франции, – подумала я. – В городке, где когда-то была моя мать. Как странно и замечательно!» Я всегда собиралась побывать во Франции, но вопрос упирался в деньги. Уильям не хотел, чтобы я путешествовала без него, и не испытывал интереса к посещению этой страны. Я была почти нищей и разрывалась между работой и Уильямом. Но теперь я была здесь.

Потом до меня донесся терпкий и пряный аромат вечернего бриза, и воспоминания потоком хлынули в сознание: старинные, бесформенные воспоминания о том, как я сидела на коленях у матери и такой же запах щекотал мои ноздри.

Она привозила меня сюда, когда я была младенцем! Я была уверена в этом.

Осознание заставило меня потрясенно выпрямиться на кровати. Почему мы приезжали сюда?