Старая крепость - Владимир Павлович Беляев

верхом на лошади и, натянув поводья, посылать ее вперед в воду. Сперва нехотя, пофыркивая, а затем все смелее и смелее ступает она в реку, вытянув морду, поводя ушами и нащупывая дно. А когда дно становится глубже и вода заливает лошадиный круп, лошадь сжимается, вздрагивает и, оторвавшись от дна, легко пускается вплавь. Сидишь на мокрой ее спине, ноги сносит назад вода, хвост лошадиный стелется позади, сидишь и, только легонько дергая поводьями, направляешь лошадь, куда тебе надо. А потом, когда она устанет, выводишь ее на мелкое. Мокрая, лоснящаяся лошадь фыркает, припадает мордой к быстрой воде, а ты, взобравшись на ее скользкий круп, вытянув ноги и изогнувшись, прыгаешь в воду – туда, где глубоко.

Лошади, стоя в реке, обмахиваются хвостами, кусаются, весело ржут, а мы с Кожухарем уплываем на тот берег.

Теперь я реже встречаюсь с хлопцами. Куница не был у меня уже целую неделю. Петька Маремуха, которого я встретил недавно около Успенской церкви, сказал, что Юзик собирается в Киев к своему дядьке – он хочет поступить в морскую школу.

Как-то утром Маремуха прибежал к нам в хату и с таинственным видом позвал меня. Мы пошли на огород, где уже наливались соком круглые тетушкины помидоры, и Петька тихо сказал мне:

– Знаешь, кто у нас поселился? Угадай!

Я долго угадывал, называя фамилии всех знакомых военных, которые приходили к Полевому и Кожухарю, и мне даже стало досадно, что теперь и Петька будет купать лошадей, но догадаться, кто их квартирант, я не мог. Тогда Маремуха сам выпалил:

– Знаешь кто? Доктор Григоренко! Никогда бы не догадался, правда?

– Ну да! Бреши! Очень нужно доктору с вами жить, когда у него такой большой дом на Житомирской.

– Тот дом уже не его! – объяснил Петька.

– А чей же?

– Я знаю чей! Дом у него реквизировали большевики. Кто в нем жить будет – неизвестно. А доктор с нами живет. Он вчера приехал к нам и привез папе два мешка белой муки. Знаешь, куличи пекут из такой? И денег не взял. Попросил только, чтобы папа пустил его в хату. Мы потеснились и пустили. Он обещал за это больше с нас денег за аренду не брать. А вещей понавозил полно! Всю ночь перевозил вещи, а папа ему помогал. И еще знаешь… – замялся Маремуха, – он подарил маме платяной шкаф. «Все равно, говорит, мне он ни к чему, а вам пригодится…»

– Куда же он все вещи девал?

– А на чердак. Мы боимся даже: вдруг потолок обвалится? И в погребе еще есть…

– И твой папа ему помогал?

– Ну… он его попросил. Папа сперва не хотел, а потом…

– «Попросил, попросил»!.. – передразнил я Петьку. – Твой папа и ты вместе с ним – подлизы. Когда твоего папу побили петлюровцы, ты что говорил про доктора? А сейчас он вам подарил шкаф да муку – вот вы и раскисли.

– Ничего подобного… – вспыхнул Маремуха. – Мой папа добрый, ну и что, раз человек его попросил. Дом-то не наш, а Григоренко.

– И Котька живет у вас? – спросил я.

– Нет, Котька уехал в Кременчуг, – помолчав, ответил Маремуха. – Там его мамы сестра живет.

– А, не говори, куда там уехал… Спрятался, наверное, где-нибудь здесь, а ты сказать не хочешь, чтобы я его не отыскал. Жалеешь своего паныча. Помнишь, как бумагу ему таскал?

– Таскал, ну и что же? А сейчас не стану… Пойдем к Кунице?

К Юзику я не пошел. Зато вечером, когда уже смеркалось, я отправился в Старую усадьбу.

Надо проверить, правду ли рассказал Петька. По крутым склонам Старой усадьбы стелется в зарослях можжевельника и волчьих ягод чуть заметная тропка. Я прошел по ней до самых кустов жасмина и неслышно раздвинул их. В трех шагах от меня белеет Маремухин флигель. В комнатах уже зажгли свет, но кто в них есть – не видно, потому что окна затянуты темными занавесками. Напротив флигеля, заваленная свежим сеном, стоит докторская пролетка. Передние ее колеса въехали на заросшую бурьяном клумбу. За флигелем заржала лошадь. В сенцах флигеля стукнула щеколда, и на пороге появился в белой рубахе сам доктор Григоренко. Он подошел к пролетке, взял оттуда охапку сена и понес ее за флигель – своей лошади.

«Значит, Петька не соврал! Что же теперь делать? Надо рассказать Кунице, какой сосед появился у нас в Старой усадьбе», – подумал я и побежал к Юзику. По дороге, возле забора Лебединцевой, я увидел Омелюстого. Курчавый, в светлой рубахе с распахнутым воротом, он нес под мышкой пачку бумаг.

– Ты куда, Василь? – остановил меня Омелюстый.

– А я к Кунице.

– Вот и хорошо. Вы мне как раз оба нужны. Тащи его сюда, сходим сейчас вместе в крепость. Я подожду вас на крылечке.

– Да ведь поздно сейчас, дядя Иван, сторож не откроет.

– Ничего, откроет, – успокоил меня Омелюстый. – Не задерживайтесь, гляди! Я вас давно ищу…

Делать нечего. Я побежал за Куницей и с ним вместе возвратился к Ивану Омелюстому. Сосед уже поджидал нас, сидя на лесенке. В руках у него было полотенце.

– На обратном пути выкупаюсь, – объяснил он. – Нет времени даже в баню сходить, хоть в речке помоюсь.

– Комары покусают. Вечером на речке комаров много, – сказал Куница.

– Меня комары не любят. Я костлявый! – за смеялся сосед.

Но чем ближе мы подходили к Старой крепости, тем молчаливее становился Омелюстый. На мосту он сложил вчетверо полотенце и спрятал его в карман. Подойдя с нами к сторожке, он смело постучал в крайний ставень.

Сторож вышел из сторожки и, выставив вперед свою сучковатую палку, хмуро поглядел на нас.

– Открой-ка ворота! – сурово приказал Омелюстый.

Сторож убрал палку и попятился.

– А вы кто такие будете? – боязливо и глухо спросил он.

– Я из ревкома. Мальчиков