Последний выстрел. Встречи в Буране - Алексей Горбачев

— Под стол! Под стол! — смеясь, командовал мужичонка.

Михаилу Петровичу пришлось лезть под стол, вслед за ним полез и напарник, воинственно грозясь:

— Ничего, ничего, отыграемся и тоже под стол загоним! — И вдруг, взглянув на Михаила Петровича, спросил удивленно: — А ты кого привез? Ты откуда будешь? Что-то не примечал тебя раньше...

— Из Бурана, — ответил Михаил Петрович.

— Как? Неужто Воронов Тимку Юркина вытурил? Я ж Тимку на прошлой неделе видел, все у него в ажуре было.

— И Воронова тоже вызвали? — ни к кому не обращаясь, спросил мужичонка неопределенного возраста. — Ну, братцы, пошло-поехало, если уж сам Воронов проштрафился. Он же нос по ветру держал... Чуть что Рогов скажет, Иван Петрович в лепешку разобьется, а исполнит указание.

— Значит, что-то где-то не исполнил, если на взбучку вызвали...

— Ну-ка давай, приятель, сейчас мы им рожки приделаем, — раззадорился рыжеватый напарник. Но Михаил Петрович встал, отошел от стола. Играть ему не хотелось. Он был расстроен шоферскими словами о брате.

По одному, по двое выходили из кирпичного дома те, кто приезжал сюда по вызову начальства. Одни шли с опущенными головами, как с похорон, другие, разгоряченно жестикулируя, продолжали о чем-то спорить, что-то доказывать. Появился и Синецкий. Он подошел к машине, молча отворил дверцу.

— Докладывайте, Виктор Тимофеевич, — попросил доктор.

— На первый раз — выговор с занесением, — хмуро ответил тот.

Михаил Петрович ошеломленно заглянул ему в лицо. Он заметил, что глаза Синецкого стали темнее и строже, над переносьем появилась упрямая складка, а другая складка вдоль прочертила широкий бугристый лоб, и все лицо его — смуглое, удлиненное — еще более возмужало, как, видимо, мужают лица молодых бойцов после первого боя. «Да нет же, мне просто кажется, я раньше не присматривался к нему с таким вниманием», — подумал он, а вслух спросил:

— За что?

Синецкий грустно улыбнулся.

— За не-до-по-ни-ма-ние... Любопытное было совещаньице... Директор совхоза «Уральский» назвал нынешнее совещание «избиением младенцев». Такое определение возмутило Рогова, и он самым серьезным образом заявил, что здесь, мол, сидят не младенцы, а руководители хозяйств. «Библию надо почитывать, товарищ Рогов», — пошутил директор. Попало старику и за «Библию». Рогов чуть ли не к сектантам причислил его... Да, Михаил Петрович, больновато от того, что Роговы кое-где в креслах сидят. Но что поделаешь, такова жизнь. Нужно, кроме всего прочего, и Роговых вытряхивать из кресел. И вытряхнем! — с беспощадной яростью пригрозил Синецкий. Он даже отпустил баранку и обеими руками показал, как вытряхивают.

Уже неподалеку от Бурана, среди степи, Синецкий неожиданно остановил машину и вышел на дорогу.

— Не могу проехать мимо такой красоты. Вы посмотрите. Михаил Петрович, посмотрите!

Перед ними расстилалась пахучая, подернутая розовой дымкой степь. Большое огненно-красное солнце, укладываясь на ночлег, медленно опускалось на темную, мягкую постель горизонта. Вслед за ним торопко спешило одинокое, рубиновое по краям облачко, как бы стремясь укрыть собой светило, чтобы не продрогло оно росной августовской ночью.

— Чудесная картина! — восхитился Михаил Петрович. — В городе не увидишь такого заката, в городе как-то не замечаешь всей этой первозданной красоты.

— Представьте себе, я и здесь порой не замечаю... Все некогда и некогда. Один мой знакомый журналист жалуется: почти все пенсионеры стихи стали писать. Оно и понятно: времени у пенсионеров много, красоты вокруг еще больше. Только пиши... Уйду на пенсию, тоже в стихи ударюсь.

Михаил Петрович засмеялся:

— Вам до пенсии, как до луны...

— Пожалуй, до луны теперь ближе, — серьезно ответил Синецкий. — Космонавты уже, наверное, прохаживаются по лунным картам... Зависть и злость меня иногда берет. Человек о космосе думает, о других планетах, а мы в своем колхозе, на своей земле порядок навести не можем. Да разве столько должна давать наша земля, сколько мы берем сейчас? Плоховато обращаемся с ней, вот она и скупится...

Иван Петрович был уже дома. Умытый, аккуратно причесанный, он сидел на веранде с газетой в руках. Ужин у Фроси не просил: ждал брата. Как только брат вернулся, Иван Петрович отложил газету, сказал с легким упреком:

— Долго ты что-то... Ребятишки ждали-ждали и уснули. Полюбили они тебя...

За ужином Иван Петрович как бы между прочим, словно это его не касалось и не интересовало, спросил:

— Ну что там в районе? Как Синецкий?

— Виктор Тимофеевич выговор получил.

В глазах у брата вспыхнули радостные лучики, губы дернулись в едва заметной довольной усмешке, но он с наигранным сочувствием проговорил:

— За что же так наказали человека... Эх, такая наша планида: работаешь, как вол, нервов своих не жалеешь, а тебя вызовут и выговором пришлепнут. Иногда не знаешь, с какой стороны гром ударит...

— Все Рогов натворил. Жестокий, говорят, и неумный.

Иван Петрович ощетинился.

— Ты, Миша, не слушай. Мало ли что говорят. Дураков не выдвигают на повышение... Аким Акимович вон чем теперь командует. А на всех не угодишь, на каждый роток не накинешь платок.

— И все-таки Рогов зря напал на Синецкого, не виноват он!

— Это тебе кажется — не виноват, а другой по-другому мыслит, — не утерпел Иван Петрович. — Породнились мы с Виктором, да ведь родня родней, а дело делом. Ты видел, какой он трам-тарарам поднял из-за какого-то колоска? «Бдительность» проявил, потери обнаружил. Как будто я сам не вижу... Вижу. Да где не бывает потерь!

— Но согласись, Ваня, есть потери так называемые естественные, но бывают такие, которых избежать можно.

— Во, во! Ты все по-ученому, а я тебе по-простому скажу: где пьют, там и льют. Не нами придумано. За одним зернышком погонишься, пуды потеряешь. Хлеб — это тебе не что-нибудь, вырывать его надо. Сегодня упустишь, завтра не поймаешь. Вот этого Синецкий и не понимает, не может понять.

— А ты, Ваня, разве все понимаешь? Разве нет у тебя сомнений?

— Мне сомневаться некогда.

— Рекорды мешают?

— А что плохого в том, что я рекорд побить задумал? Что?

— Задумка, разумеется, хорошая, но рекорды, по-моему, все-таки бьют честным путем. Кому нужен дутый рекорд?

Иван Петрович понял намек брата, выскочил из-за стола, зашагал по веранде, скрипя половицами.

— Так, так, братец, наслушался речей Синецкого. Он ученый, ты ученый — спелись... А только я тебе вот что скажу: мелко плавает Синецкий, не прошел он через все жернова. Влепили ему выговор, и правильно! Завтра еще влепят, а потом посмотрим, где у него красненькая книжечка лежит, и турнем из колхоза. Нам такие умники не нужны! — уходя, Иван Петрович сильно хлопнул дверью, и стекла на веранде тонко и тревожно звякнули.

«Ваня даже повторяет выражения Рогова», — огорченно подумал Михаил Петрович. Ему хотелось чем-то помочь брату, потолковать с ним по душам, рассеять его опасные заблуждения. Но он знал, что с Ваней толковать очень трудно, его, болезненно самолюбивого, не так-то просто убедить. Тут же в голове доктора Воронова промелькнула мысль: «А с какой стати я ввязываюсь в их дела? Я отпускник, я на отдыхе, вот вернусь к себе в больницу, там своих волнений хватит... Да и трудно мне разобраться, кто тут прав, а кто не прав».

Он вышел на улицу. У самой калитки ярко светил электрический фонарь. Отодвигая тьму, этот фонарь как бы напоказ высвечивал нарядный фасад председательского дома, а дальше, в глубине двора, дом утопал в тяжеловатой густой темени. «Так вот, наверно, и Ваня. Глянешь на него, как будто светлый человек, а внутри темень, темень», — подумал Михаил Петрович и сам испугался этого сравнения.

— Добрый вечер, Михаил Петрович, — послышался голос. Это поздоровалась Наталья Копылова, одиноко сидевшая у себя на завалинке.

— Здравствуйте, Наталья Семеновна. Что же вы на танцы не идете в Дом культуры? — пошутил он.

— Отплясалась я, — с тихой тоской ответила Наталья. — Жду вот сыночка, опять не едет, опять заночевал в поле.

— Работы много.

— Да ведь уборочная... Очень я довольна, что Иван Петрович пристроил его на хорошую работу... Федя-то с малолетства тянулся к нему — все дядя Ваня да дядя Ваня. Спасибо, Иван Петрович не отпугивал сынка моего и теперь учит уму-разуму... Зашли бы ко мне, Михаил Петрович, посмотрели, как живу, — неожиданно сказала она.

— Если пригласите.

— Так это пожалуйста, Михаил Петрович, пожалуйста, — обрадовалась Наталья и тихо, как бы извиняясь, добавила: — Только не взыщите, бедно у меня.

Михаил Петрович вошел в избу. Передняя комнатка была небольшая и небогато обставленная, в ней — стол, этажерка с книгами да с каким-то особенным шиком заправленная никелированная кровать с горкой подушек. На стенах много фотографий и увеличенный портрет юноши, похожего на Федора Копылова.