Дом одинокого молодого человека : Французские писатели о молодежи - Патрик Бессон

— А вы чувствуете, как дышится? — спросила она.

— Я просто-напросто думаю о том, что есть материал для недурной статьи. Я ведь журналист. Веду самую эластичную из рубрик: обо всем понемногу. От меня не требуется комментировать, но вот каково происходящее на запах и цвет, каков его ритм…

— Меня зовут Жюдит, — перебила она.

За их спиной по одной из железных лестниц, уходящих куда-то ввысь, взбирались парочки. Председатель импровизированного заседания говорил, сидя в облаке табачного дыма, застилавшего вслед за сценой и зал. Мегафон никак не удавалось отладить, и потому голос доходил до слушателей урывками.

— Пора покончить со старперами, с задницами, восседающими на банковских сейфах, со всем этим смердящим хламом! Мы хотим свежего воздуха! Мы и без ружей поймем, где небо! Им ведом лишь один порядок — порядок цифр в ведомостях, порядок матрикулярных книг! Извините! В стопах наших ног и то больше воображения. Мы направили их на ступени власти! Той власти, где каждый властен свободно развиваться — без проволочных заграждений, решеток, гранат, униформ и сутан!

Энтузиазм достиг апогея, от оркестровой ямы до райка пылко взвилась вверх песня «Дело пойдет на лад».[8]

— Теперь наша очередь задать им перцу! — взвизгнул один из мужчин на сцене. — Поганым металлоломом, вгоняющим их в лихорадку, мы вымостим улицы, и все вместе двинемся по этой сверкающей дороге! Зеленые ковры, на которые они блевали от пресыщения, пойдут у нас на конфетти. Их бесконечную занятость мы заменим праздниками, да такими, что чертям в аду станет жарко! А нам будет жарко, когда мы подбросим в печь дерево с позолотой из их гостиных, где они привыкли трепаться! Пусть подыхают в бронированных ящиках своих квартир! А мы займемся благоустройством небесного свода!

Маленький Анри спокойно спал под весь этот гам.

— Чудесная ночь, — проговорила Жюдит. — Вам удается еще что-то писать?

Она положила руку на голову Лорто, сидящего на полу по-турецки и заносящего в блокнот фразы, которые ему с трудом удавалось расслышать в многоголосом реве.

— Люблю свою работу, — ответил он, записывая речь взявшего в это время слово щуплого мужчины средних лет, чрезвычайно бледного, при галстуке. (Великан держал у него перед носом мегафон.)

— Мы хотим мирно переваривать плоды с древа познания!

Великан перебил его:

— В дерьмо собачье полицейских громил!

Жюдит предложила:

— Давайте отнесем Анри ко мне и обойдем все вокруг, посмотрим. Я не могу больше сидеть взаперти, даже здесь. Хочу на улицу. Держите листовку, я нашла ее в почтовом ящике, пригодится для вашей статьи. В стихах.

Лорто прочел:

Пади, ураган сладострастья, с мансард на землю!И изваяй из нее ложа пылкой любви!

— Хорошо, — сказал Лорто, — пошли смотреть баррикады, но Анри возьмем с собой. Будет потом вспоминать.

— Вы как будто бы не верите, что это надолго?

— Ну да!

— Думаете, силы порядка все сокрушат? Слишком поздно, я это чувствую! Так странно, у меня ощущение, что я только что родилась на свет. Пошли! Как вас звать?

— Жан.

Она нагнулась и взяла мальчика на руки. Тот не издал ни звука. Лорто смотрел на них так, как будто они всегда были вместе. Они переступили через спящие и лежащие в обнимку парочки, а возле выхода наткнулись на группу курильщиков, склонившихся над корчащейся от боли роженицей. Два негра держали ее за колени, а здоровенный детина с засученными рукавами требовал воды и простынь.

— Сходите к консьержу, черт побери!

Показалась головка новорожденного. Лорто взял Анри у Жюдит, чтобы ей легче было идти. Мальчик проснулся. Свежий ветер перевязывал корпией раненную разрывами и вспышками ночь. Они подошли к железной ограде перед книжным магазином, украшенным вывеской — птица Феникс выходит из книги, чьи раскрытые веером страницы похожи на языки пламени; Жюдит отперла дверцу.

— Это мы, — сказала она, подняв руку к железной птице, которая покачивалась на своем кронштейне на высоте первого этажа, — это мы все. Мы вышли из пепла.[9]

Лорто поставил Анри на ноги, чтобы можно было пройти в узкую дверцу. В глубине помещения с приятным устоявшимся запахом, похожим на запах бельевого шкафа, находилась винтовая лестница. Жюдит уложила Анри в свою постель.

— В виде лебединой шеи, — заметил Лорто. — Великолепная кровать.

— Но узкая, это ее единственный недостаток. Нашла на барахолке.

Слышались дальние разрывы гранат. Без единого слова они легли у подножья кровати; над их переплетенными телами спал ребенок. Позже, в один голос поблагодарив друг друга, они рассмеялись и погрузились в сон. Когда Лорто проснулся, было позднее утро, все вокруг него было новым и неожиданным и посреди всего этого — оранжевый венецианский фонарик, спускающийся с покрытого голубым лаком потолка. Оказалось, Жюдит сунула ему под голову подушку и укрыла его белым набивным покрывалом с рисунком. Анри возился в ванной, примыкающей к спальне, его крики перемежались с полицейской сиреной, гудками пожарных машин за окном, революционным пением и барабанным боем, несущимися из репродуктора, установленного у входа в театр и подключенного к радиотрансляционной сети. От зеленого растения в углу комнаты, казалось, исходил запах любви. Оттого, видно, что у него был налитой стебель с ровной поверхностью, тяжелый и упругий одновременно.

— Кофе готов, — сказала Жюдит. — Прими душ. Город наш, он ждет нас.

— Потом отправимся к моей матери, — добавил Лорто.

Радио передавало экстренные сообщения. По всей стране один за другим закрывались заводы. Города гордо называли себя, словно соревнуясь друг с другом — было похоже на то, как скатываются одна за другой в таз для варенья ягоды смородины.

— Дело пошло! — обронила Жюдит в то время, как гимн для женского голоса уступил место новому оратору.

— Говорят много, — заметил Лорто.

— Свобода! — воскликнула Жюдит. — Отныне можно все говорить. В ход пошло слово. Теперь это наше золото.

Она надела на шею дюжину ожерелий разной длины, и на ее груди заиграла радуга. Лорто вошел в ее серые глаза. Ему хотелось навсегда застыть так, но Анри тянул его за руку.

Когда они втроем — Анри посередине — спустились вниз, в ноздри им ударил запах хлорки и дыма. У статуй углем были подрисованы ресницы, отчего их глаза казались большими, шеи были повязаны красными платками.

Дойдя до Сены, они отыскали машину, на ветровом стекле которой с помощью трафарета было написано «пресса».

— Приезжай, когда захочешь, — сказала Жюдит, пожала ему руку и проводила взглядом его автомобиль.

Мать Лорто, заслышав поворот ключа в замочной скважине, бросилась навстречу сыну.

— Думала, не переживу. Где вы были? — спрашивала она, целуя Анри. — Бог мой, не пугайте меня так больше! Тем более что тебя ждет сюрприз, Жан! Революции имеют и положительную сторону. Все это приводит в чувство. Тебя ждет Дениз. Она сходила с ума. Мои дети, дети мои!

— Мамочка! — закричал Анри и бросился в глубь коридора.

Дениз опустилась на колени, чтобы поцеловать его, Лорто нежно дотронулся до ее плеча.

— Вернулась, — просто сказал он.

— Если ты не против, — ответила она.

— Мы сейчас же отправимся на улицу, — решил он. — Ты мечтала о перевороте, твоя мечта сбылась.

— Больше всего я хотела, чтобы мы мечтали, Жан.

Он помог ей подняться и задержал на ней взгляд. Несравненные черные глаза.

— А где же вы провели ночь? — спросила бабушка.

— В театре, — ответил внук.

Эмманоэль Кассоли

ПОСМЕРТНЫЙ ПОРТРЕТ

Сегодня утром за чашкой чая я прочел в местной газете следующую заметку: «С прискорбием сообщаем о смерти господина Бенуа К., последовавшей вчера в результате автомобильной катастрофы, Ведя машину на полной скорости, он, вероятно, стал жертвой недомогания. Господин Бенуа К., тридцати лет от роду, был сыном господина Жана К., весьма известного в нашем городе промышленника. Мы выражаем семье К. наше искреннее соболезнование».

Я был знаком с ним, но не удивился, узнав о его смерти. Я давно уже понял, что он принадлежал к тому типу людей, которым суждено рано умереть. Не от болезни: упоминавшееся в газете недомогание, несомненно, было намеком на состояние сильного опьянения. Во всем его существе чувствовался груз прожитой жизни — так было и в двадцать лет, — настолько чувствовался, что мне казалось, трудно было не заметить, как он стареет.

Впервые я встретил его на вечере, в загородном доме его родителей; помню, он неприятно поразил меня своей заносчивостью: не церемонился он и со мной, хотя я не принадлежал к его кругу. Потом мы стали друзьями, или скорее он милостиво приблизил меня к своей особе, а я пошел на это, поскольку в конце концов он был умен. Если принять во внимание среду, к которой он принадлежал, это было более чем достоинство. Жил он в просторном, буржуазного вкуса доме начала века, в фешенебельном квартале города. Я пришел туда однажды июньским вечером, и меня охватило благоухание сада. «Это жимолость», — сказал он мне, полулежа в шезлонге. Помню, небо было тяжелым как свинец, и в предгрозовой атмосфере слились терпкие запахи сада. Выражение лица его стало настолько отсутствующим, что я не посмел обратиться к нему в течение всего того времени, что мы оставались в саду. Ему тогда исполнилось восемнадцать лет, и я завидовал непринужденности, с которой он держался, несмотря на небольшой рост и широкую кость. Мне довелось увидеть его незадолго до смерти. Он похудел, темные очки скрывали усталый взгляд. Но я не удивился этой перемене, настолько красноречиво она возвещала неизбежность конца, который я всегда предчувствовал. Он был из породы отчаявшихся, но — поразительное дело — в том возрасте, когда отчаяние нередко сочетается с романтической самовлюбленностью, он вынашивал в себе невообразимый цинизм, и я уходил от него совсем разбитый. Не было у него к себе ни малейшего снисхождения; я не переставал думать, что и пить-то он начал ради того, чтобы компенсировать эту трезвую и жесткую самооценку. В то время он готовился к экзаменам на степень бакалавра и посещал частную школу для состоятельных детей города. Я ходил в лицей и мог его видеть только по вечерам. Он обставил у себя дома большую комнату, наподобие салона океанского корабля. Она вечно была заперта, и однажды он мне признался, что уборку делает сам. Я вошел туда один-единственный раз и вполне оценил оказанную мне привилегию, когда узнал, что его собственные родители ни разу там не были. Когда я спросил, почему, он ответил своим низким голосом: «Не вижу ничего особенного в том, чтобы иметь собственную комнату. В детстве у меня была хижина в глубине сада, и никто никогда не помышлял туда войти». Должно быть, он уединялся там, чтобы читать, так как я заметил много книг. Впрочем, он был удивительным эрудитом и мог часами рассказывать мне об американской литературе или об архитектуре, или об астрономии. Мне трудно оценить, насколько оригинально он мыслил, так как сам я располагал тогда всего лишь скромными школьными познаниями. И только потом, когда я накопил собственный культурный багаж, я смог понять, насколько основательны были его суждения. Не раз ловил себя на том, что в разговорах я повторял идеи, высказанные им несколько лет назад.