Разводящий еще не пришел - Николай Камбулов

Громов лежал на спине, укутанный по грудь одеялом. Глаза его были закрыты. Наркоз проходил, боль усиливалась, расходясь по всему животу. Яркое солнце освещало каждую черточку на побледневшем лице. Наташа видела лоснящиеся черные брови, широкий, не тронутый морщинами лоб, светлые волосы, спадающие прядями на подушку, чуть курносый нос с мягкими линиями, подбородок с еле заметной впадинкой. Наташа чувствовала, что он не спит, и ждала, когда откроет глаза. Чуть похудевший, он напомнил ей того Громова, который кружил ее на руках в маленькой комнатушке, там, у «черта на куличках», целуя ее и хохоча от счастья.

— Сережа, — шепотом произнесла Наташа, голос ее дрожал. — Это я... слышишь, это я... пришла.

Громов открыл глаза: в них не было ни радости, ни гнева, они спокойно смотрели на нее, словно это была не она, а другая.

— Это я, Сережа, — повторила Наташа, думая, что он не узнает ее.

— Садись, — показал Громов взглядом на табуретку. — Как живешь?

— Работаю на стройке...

— Хорошо. А я вот бездельничаю. Надо было в поле выезжать, на учения... и тут приступ. Понимаешь, как-то не повезло. Лежу здесь, а мысли в поле. — Он вновь закрыл глаза. Когда открыл их, она плакала, тихо, беззвучно, слезы катились по щекам, падая на черную сумочку, лежавшую у нее на коленях.

«Поле. поле... Обо мне ни слова», — хотела сказать Наташа, но не могла, комок сдавил ей горло.

— Не надо, Наташа... плакать. Зачем? Свое счастье ты нашла. Он хороший человек...

Она сразу поняла, о ком говорит Громов.

— Нет, нет, — шептала она, задыхаясь от слез. — Ты можешь мне простить, скажи, можешь?

— Простить... Поймешь ли, оценишь ли?.. Простить легко, трудно поверить. Знаю, ты стала другой, и все же... — Он сомкнул ресницы, покусывая губу. — Потом, лучше потом, Зайчонок, когда выйду из госпиталя. Спасибо, что пришла. Мне сейчас боли мешают разговаривать.

Она поняла эти слова как просьбу оставить его в покое.

Наташа встала, минуту смотрела на него молча. Никогда она его не видела таким красивым, как сейчас. Огромным усилием воли она заставила себя выйти из палаты. На улице неудержимо потянуло к Алеше. Она села на попутную машину и через двадцать минут была дома. Ни слова не говоря, разделась и легла в кровать. Она вспомнила о матери, о своем бегстве из дальнего гарнизона и снова расплакалась. Михаил Сергеевич, что-то подсчитывавший в соседней комнате, не выдержал:

— Разбудишь Алешу. Ни к чему эти слезы. Ты, конечно, не призналась ему в своей ошибке? Понимаю, это нелегко сделать, требуется мужество, Наталья.

— Я все понимаю, дядя.

— Ну и отлично, брось реветь, возьми на этажерке письмо, мать прислала.

Она распечатала конверт, торопливо прочитала знакомые строчки и сразу же написала ответ.

«Мама, с тобой случилось то, что и должно случиться. Не называй меня жестокой девочкой. О нет, я уже давно не девочка, с тех пор, как поняла свою ошибку, с тех пор, как ты оторвала меня от Сергея... Да, да, оторвала!

Мама, я сейчас плачу, но, избави бог. не подумай, что плачу оттого, что у тебя, как ты пишешь, горе. Нет, нет, сто раз нет. Мне больно оттого, что я вовремя не могла убедить тебя, что ты совершаешь непоправимые ошибки.

Сейчас, когда я мать (Алешеньке-то уже седьмой год пошел, он здоровенький), я имею право сказать тебе правду.

В том, что случилось с тобой, никто не повинен, кроме тебя самой. Да, мама, только ты виновата в этом.

Ты пишешь, что тебя отстранили от должности заместителя председателя облисполкома. Этого нужно было ожидать.

Мама, в наше время только труд определяет положение человека в обществе. Ты же, мама, об этом никогда не думала. У тебя не было хорошего образования, и ты никогда не стремилась получить его. А какие возможности были! Я помню все, помню... Квартира, машина, домработница и целая орда подхалимов. Они окружали тебя всюду, напевали: «Талант, пламенный трибун, организатор!» Да, речи ты могла произносить, но — с завязанными глазами. Сколько раз я тебе говорила: «Мама, ты посиди, изучи дело и сама напиши доклад». Куда там! «У меня есть помощники. Я им верю».

И так из года в год. Потом ты и сама убедила себя, что твой депутатский мандат — это что-то вроде сберегательной книжки: твой, навсегда твой, и никто не может отнять .его.

Я помню все, решительно все. И твои взгляды, и твои нравы. Когда я полюбила Сергея и сказала тебе об этом, ты мне сказала: «Девочка (к этому времени ты меня уже перестала называть по имени), я найду тебе более выгодную партию». С большим трудом я уехала с Громовым. Но и там, в этом действительно трудном месте, ты меня не оставила в покое. Каждый день присылала письма, напоминала о домашнем рае, театрах, кино, загородных прогулках. И свое дело сотворила. Я убежала от Сергея. Мне стыдно сейчас вспоминать об этом.

А с Сибирью как было? «Куда? Зачем? — протестовала ты. — Кто тебя гонит туда? Опомнись!»

Мама, я не жестокая, я просто поняла смысл настоящей жизни. Наберись сил, пойди на фабрику, вновь за ткацкий станок. Ведь ты была когда-то хорошей ткачихой. Ты думаешь, мне легко было убить в себе все то наносное, которое ты воспитала во мне годами? Трудно, мама. Я убежала от мужа беременной, не сказав ему об этом. Ох как это жестоко! Слишком много я верила тебе, мама, верила слепо, будто загипнотизированная тобой. Но гипноз прошел. Прошел!

Не обижайся, мама, на меня. Все, что написала, — от чистого сердца.

Н а т а ш а».

За трое суток учений ракетчики не сделали ни одной остановки, они находились в непрерывном движении. В штабной машине было душно до тошноты. Наконец боевые установки вошли в лес. Повеяло прохладой, и Крабов облегченно вздохнул. Он развернул карту и, сличив ее с местностью, определил: до рубежа боевых пусков остались считанные километры, вот-вот должна последовать команда, оповещающая войска о ракетном ударе. Подходы к рубежу и сама местность, с которой будет произведен залп, были хорошо известны Крабову и всем ракетчикам. Еще накануне, дня за три до учений, Громов провел тренировки: изучили предполагаемый маршрут движения, осмотрели рубеж боевых пусков, оборудовали площадки и убежища для расчетов. Никаких задержек не могло быть. Крабов это знал. И все же он не был спокоен. Слова полковника Гросулова: «Смотри не оплошай, держись на высоте», — не выходили из головы. «Экзамен, а после экзамена что бывает? — несколько раз спрашивал Крабов Волошина, сидевшего за рулем, и сам же отвечал: — Дают путевку в жизнь».

Впереди показался мост.

— Остановитесь! — приказал Крабов Волошину и почти на ходу выпрыгнул из машины. «А если саперы плохо осмотрели? Произойдет задержка? О нет, всем доверять нельзя». Крабов подбежал к перилам, схватился за железное литье, напрягся, потряс. Ему показалось, что конструкция покачнулась. Солдат из подразделения инженерной разведки, дежуривший у моста, доложил:

— Товарищ подполковник, мост осмотрен, путь безопасен.

Внизу, у ледорезов, пенясь, бурлила вода. Мальчишка-рыбак, примостившись у железобетонной опоры, с упреком посмотрел на Крабова.

— Клюет? — крикнул Крабов, испытывая легкое головокружение от большой высоты.

— Рыбу пугаете, дяденька.

— Рыбу? — Это слово показалось Крабову странным и ничтожным. «Что он говорит, сопляк, — в сердцах подумал Крабов. — Вот я тебя сейчас. — Он метнулся к откосу. Но бежал не к рыбаку-мальчишке: он не посмел открыто возразить разведчику — не было причин не верить солдату — и в то же время уже не мог подавить в себе дух сомнения и недоверия. — Снизу взгляну на опоры, спокойнее будет на душе». Так велико было желание без «сучка и задоринки» закончить учения. Откос, вымощенный гладкой брусчаткой, круто спадал к реке. Черное облако, висевшее в зените, вдруг взлохматилось, дохнуло ветром, грянул гром. Хлынул дождь, крупный и частый, брусчатку будто облили водой. Над лесом висела изумительная радуга. Крабов на мгновение залюбовался ею, а внутренний голос торопил: «Действуй, спеши». И он шагнул по откосу вниз, робко, неуверенно. Будто кто-то вырвал из-под его ног брусчатку, жестоко и безжалостно. Крабов всплеснул руками, стараясь удержать равновесие, но не смог. Падая, он ударился затылком о камень и покатился вниз, к реке. Мальчишка едва успел отскочить в сторону, как подполковник с шумом упал в воду. Поток подхватил его, закружил и понес под мост, оставляя на поверхности след крови.

— Убился!.. Товарищи, убился! — закричал Волошин, когда вынес на берег бездыханного Крабова.

Подъехал Бородин на бронетранспортере. Увидел лежавшего возле штабной машины Крабова, оцепенел. Лицо подполковника распухло, правый глаз заплыл, а левый был открыт, и казалось, Крабов с упреком смотрит на мир, недовольный и что-то обдумывающий...

Ракетные установки одна за другой проскочили мост. Дождя уже не было. Машины мчались на предельной скорости к намеченному для пусков рубежу. Вслед за ними следовал бронетранспортер, на котором, укрытое брезентом, лежало тело Крабова: Бородин, чтобы не терять времени, решил доложить Захарову о несчастном случае после отстрела. Глядя из штабной машины на пожелтевшие от зноя холмы, деревья, на видневшиеся вдали танки (они совершали какой-то маневр), на самолеты, идущие курсом к горам, Бородин невольно пытался понять причину гибели Крабова. Он знал, что на учениях всякое может случиться: кого-то условно выведут из строя (на то они и учения), кому-то прикажут занять место выбывшего из строя офицера, наконец, условно могут «уничтожить» целое подразделение (на то он и учебный бой, а боя без потерь не бывает). Он также знал: что бы ни случилось, а войска не остановятся на полпути... В этом отношении жизнь армии ему чем-то напоминала движение времени. Время неумолимо. Оно не считается ни с трудностями, ни с потерями, ни с желанием человека — идет и идет по извечно заданному маршруту: весна сменяет лето, лето — осень, осень — зима и снова — весна... Так вот и военный человек: он не имеет права отклониться, не имеет права остановиться, он обязан идти в дождь, пургу, слякоть, зной, идти в огонь и в воду. Это его сущность, сущность, рожденная необходимостью защиты отечества. И сущность эта неумолима, как неумолимо время... Войска идут, и он, Бородин, принявший на себя командование ракетчиками, как бы сейчас ему горько и больно ни было, будет управлять подчиненными и произведет ракетный залп.