Школа обольщения - Джудит Крэнц

— Буржуазное консервативное дерьмо! — накинулась она на него.

Он рассмеялся. Значит, он ее убедил.

— Почему ты думаешь, что черт знает сколько понимаешь в женщинах, Эллиот? Посмотри на себя! Ты одеваешься, как. бродяга, и осмеливаешься наставлять меня, объясняя, что происходит в голове у женщины, ты, неряха в теннисных туфлях!

Его самоуверенность разъярила ее больше всего потому, что она понимала: он прав, а она непростительно слепа, раз не сумела догадаться об этом сама.

— Скромность не позволяет мне… — начал было Спайдер.

Она подняла большую гроздь винограда и угрожающе двинулаcь на него. Он выронил сумку и подхватил Вэлентайн, легко приподняв над землей. Их глаза встретились.

— Понимаю, ты хотела выразить мне свою благодарность, но я не могу принять этот виноград, Вэлентайн. Подумай о Сезаре Чавесе. Но можешь поцеловать меня, если хочешь. — Он выдержал ее изумленный взгляд, отметив, что у ее глаз цвет молодых распускающихся листьев.

— Если ты не отпустишь меня, Эллиот; я врежу тебе по яйцам!

— Француженкам недостает поэтичности, — сказал он, продолжая удерживать ее.

Поцеловать ее или не надо? — спросил он себя. Ему ужасно хотелось этого, и обычно в таких случаях он долго не раздумывал. Если ему хотелось поцеловать женщину, он целовал ее. Но Вэлентайн такая колючка, такая смешная гордячка, а сейчас она к тому же чувствует себя оскорбленной, он видел это. Еще подумает, что он целует ее из сочувствия. Он осторожно опустил ее на мостовую, забрав у нее из рук виноград. Кроме того, напомнил он себе, она его соседка и подруга, и он заинтересован сохранить эти отношения. Ему не хотелось сблизиться с Вэлентайн, ибо в таком случае их роман рано или поздно должен будет закончиться. Даже если после этого они останутся друзьями, как обычно бывало с его девочками, дружба будет уже не той, что сейчас.

— Я прощаю тебя, — сказал он, — за нехватку поэзии, не говоря уже об отсутствии романтичности, но только потому, что ты очень хорошая повариха. Что сегодня на ужин?

— Я вижу тебя насквозь, Эллиот. Человек вроде тебя не может даже обидеться, потому что ты думаешь только о своем брюхе. Что же касается твоего брюха, то у нас на обед холодная телячья голова в желе. — Она зашла в итальянскую мясную лавку, где в витрине, вызывая отвращение, висели освежеванные кролики и телячьи головы.

— Ой, Вэлентайн. Пойдем дальше, лучше не надо.

— Тебе понравится. Пора преодолевать твои узколобые провинциальные американские привычки. Ты должен расширять свои горизонты, Эллиот.

— Вэлентайн! — Он схватил ее за руку и остановил. — Я не поддаюсь на шантаж. Что сегодня на ужин?

Вздрогнув, она остановилась и с неприязнью посмотрела на замусоренную мостовую: апельсиновая кожура, раздавленный красный перец, обрывки газет, хлебные корки. Какой же он типичный американец! Никакого гастрономического воображения, вкусовые рецепторы атрофированы. Она почему-то ощутила прилив теплой непонятой признательности к этому огромному варвару:

— Извини, если обидела тебя, Эллиот. Я не знала, что ты так проголодался. Если «tete de veau» [8] слишком непривычно для тебя, можно сделать простой «cote de pork» [9] по-нормандски, с кальвадосом и густым сливочным соусом, а на гарнир — лук-шалот и яблоки. Как на твой вкус, это не чересчур экзотично, а? — Она знала, что это его любимое блюдо.

— Принимаю ваши извинения, — с достоинством произнес Спайдер. И слегка шлепнул ее, но только чтобы дать понять, кто есть кто и что к чему.

В следующие две недели Вэлентайн рыскала по городу, исходив его от Гринвич-Виллидж до музея Гуггенгейма. Она бродила по универмагам, по лучшим рынкам, по вестибюлям деловых зданий и, конечно, по улицам, особенно по Мэдисон-авеню, Третьей авеню, Пятьдесят седьмой и Семьдесят девятой улицам Ист-Сайда. Пять вечеров подряд Спайдер водил ее перекусить в закусочные со средними ценами, самые популярные. Она не брала с собой блокнота, только смотрела и запоминала. Она хотела погрузиться в поток чистых впечатлений. Потом она на неделю закрылась в своей комнате с жестоким насморком, болью в ногах и с головой, полной идей. Спустя неделю непрерывной работы Вэлентайн появилась с полной папкой. Спайдер жадно перелистал страницы:

— Святая Мария, Матерь Божья!

— Я и не знала, что ты католик.

— Нет, я просто в полном замешательстве. Это выражение я приберегаю для самых важных событий, например когда «Рэмз» выиграли в дополнительное время.

—А?

— Не обращай внимания, я когда-нибудь объясню тебе, если часов шесть-семь мне будет нечем заняться. А теперь катитесь отсюда, леди, да поскорее! Твоя работа так хороша, что не знаю, как и сказать.

На следующий день Вэлентайн снова надела маску бывшей ассистентки месье Бальмэна и отправилась на встречу с ассистентами нескольких модельеров, к которым она еще не обращалась. Первые два просили ее оставить папку, чтобы просмотреть ее. «Кто знает, может быть, для нее найдется место…» Но она была слишком умна: у Бальмэна существовал длинный список людей, которых нельзя было даже на порог пускать, потому что они обладали фотографической памятью, способной запечатлеть целое направление в новой коллекции и воспроизвести все до мельчайших подробностей, прежде чем хоть один покупатель в Париже успеет сделать заказ. Во всяком случае, Вэлентайн подозревала, что ассистенты, с которыми она говорила, могут украсть ее идеи и даже не упомянуть ее имени своему боссу.

Третья фирма, куда она пришла, была совсем новой и называлась просто «Уилтон Ассошиэйтс». Дизайнер моделей был в отъезде, но молодая приемщица — о чудо! — оказалась новичком в своей работе. Она предложила Вэлентайн подождать и самой поговорить с мистером Уилтоном.

— Он не модельер, милочка, но занимается всеми приемами на работу и увольнениями. По всем вопросам нужно обращаться к нему.

Алан Уилтон был впечатляющей личностью. Он одевался безупречно, как Кэри Грант, а стиль его был неуловим. В любом месте Средиземноморья его приняли бы за зажиточного, много путешествующего коренного жителя. В Греции его сочли бы мелким судовладельцем, в Италии — преуспевающим флорентийцем, в Израиле — обеспеченным евреем, но ни в коем случае не коренным израильтянином. Однако в Англии в нем сразу разглядели бы иностранца. Зато в Нью-Йорке он казался воплощением духа города. Его темно-карие глаза были непроницаемы, как у дикой кошки, кожа — оливковой, а прямые черные волосы идеально ухоженны. Ему можно было дать около тридцати пяти, хотя он был на восемь лет старше, с безупречными манерами. Глубокий голос и дикция не содержали никаких указаний на место его рождения или происхождение.