Голыми глазами (сборник) - Алексей Алёхин

Она прекрасна.

Она так велика, что другой край ее подернут дымкой.

Она уходит вниз гладкой откосой пропастью. И столь же головокружительно взлетает вверх.

Ее бетонное тело врезано в боковые скалы, как в оправу.

Оттенки песка, с которым мешали цемент, испестрили плотину: ее лепили по квадратикам, и эти квадратики видны. Белые, желтые, коричневатые, серые, красноватые заплатки – бесчисленные оттенки песочного цвета в узкой гамме, точно выходы горных пород.

Невиданная диковина в нашем гостиничном номере – биде – производит неотразимое действие на посетителей. Обычно после того, как гость заходит в ванную, раздается громкое «Ах!» – возглас восхищения и удивления, за которым следует краткое молчание, во время которого замечательный аппарат изучается и приводится в действие. После чего доносится второе «Ах!», еще более громкое и изумленное, и неосторожно склонившийся над фаянсовым чудом экспериментатор выходит мокрый с ног до головы, приговаривая: «Ребята, да у вас чудесный номер!»

Небо тут какого-то болезненно-голубого цвета, точно выцветшая майка.

В Братск нагрянули молодые японцы с «кораблем дружбы». Власти мечутся: ходит слух об «идеологической акции».

Но все так просто.

В неуютный, необжитой, обманутый город приехали полторы сотни чистеньких, живых, белозубых юношей и девушек. Они ярко одеты, они общительны, они с любопытством разглядывают

Братск. Они интересуются всем – плотиной, школами, архитектурой, заработками, ценами в магазине. Они легко отвечают на вопросы. Они играют с братчанами в волейбол, пинг-понг, бейсбол и весело проигрывают все до единой встречи (не догадываясь, что имели дело со сборными местной спортшколы, предварительно оттрубившими месячные сборы). А после раздаривают горы изумительно сверкающих лаком ракеток, белоснежных волейбольных мячей, тугих и твердых бейсбольных мячиков. Я видел, как тренер победителей со слезами на глазах смотрел на японцев, когда те, улыбаясь, бросили два драгоценных мяча случившимся возле шалопаям. Он мне страшно понравился, этот одержимый волейболом парень. «Господи, – шептал он, – хоть бы пару таких мячей! Кому они дарят!»

…На протяжении всего путешествия – то на каком-нибудь подоконнике, то на деревенской улице, то вообще на обочине дороги за много километров от всякого жилья – попадались на глаза разрозненные части розовых целлулоидных кукол: руки, ноги, головы… Это производило жутковатое впечатление, вроде предвестия несчастья.

…Сверху, из самолета, речушки, распухшие от запруд, похожи на головастиков. От Урала до самой Москвы – пожары. Горят леса и торфяники. Желтые густые струйки, выходящие из земли, растягиваются стокилометровыми хвостами. При заходе на посадку самолет ныряет в совсем уже непроглядную муть. Пока он ищет дно, пассажиры шепчут молитвы липкими от аэрофлотовских карамелек губами.

Кишинев

Такое впечатление, что город наводнили глухонемые. Видно, у них какие-то мастерские неподалеку от гостиницы.

Трое – два парня с девушкой – пьют в гостиничном буфете сухое вино, оживленно переговариваясь на пальцах.

Буфетчица, перегнувшись через стойку, доверительно сообщает нам, что у ее подруги в квартире живет такая вот парочка. Ночью, когда они сходятся, то кричат, не слыша себя, на весь дом. «Как кошки, – заключила она без особого осуждения. – И все слушают…» Шапито

Десять дней я провел в цирке-шапито, раскинувшемся на кишиневском пустыре, прямо на могилах заброшенного кладбища – о чем узнали, когда рыли ходы для иллюзионного аттракциона.

Но как рассказать, не впадая в бутафорию, об этом анилиновом, придуманном и таком подлинном мире?

Об опутанном вантами воздухе.

О цирковой музыке, переворачивающей душу.

О зависти к летучим акробатам.

О косноязычном мрачнолицем клоуне, между выходами судорожно рассовывающем по карманам реквизит.

О директоре с лицом Утесова, пьющем коньяк в своем вагончике среди афиш и накладных.

О канатоходце Алиханове, сверху показавшем мне засасывающую бархатную пропасть манежа.

О нескончаемых двоящихся близнецах и близняшках из номера иллюзиониста.

О старых, вышедших в тираж артистах, так жалко молодящихся при ярком свете прожекторов.

О ревности лилипута, чья крошечная жена блудит с большим «нижним» из икарийских игр.

О потной муке репетиций, когда по тысяче раз выделывают один и тот же трюк – без музыки, без прожекторов, при единственном случайном зрителе на окружающих манеж пустых деревянных скамейках.

О громадном брезентовом куполе.

О запахах, сплетнях, приметах цирка.

Речка Берёза

К пяти мы отделывались от леспромхозовского начальства и шли на речку Берёзу, где водится некрасивая серо-бурая рыбешка.

Тропинка вела то лесом, то круглыми, уставленными молодыми стожками зелеными полянами. Маленький песчаный пляж светлел на той стороне реки, и надо было перейти быстрину вброд. При этом рыба металась к водорослям, вроде брызг от брошенного в воду камня.

Пляж прятался в укромной речной излучине, точно в нежном сгибе локтя. А противоположный берег был очень высок, с одинокой сосной. И вечером по нему прогоняли коров.

Интересней всего – смотреть на рыбок. Они заселяют реку в изобилии. У самого берега в мелких лунках греются мальки. Они внимательно следят за тобой, и стоит сделать шаг, даже просто поднять руку, как веером бросаются из западни и повисают в метре от берега серой тучей. Но если войти в воду и стать смирно, мальки один за другим возвращаются и плавают у самых ног. Щекоча, тыкаются в щиколотки носами.

Взрослая рыба так близко не подплывает, но и не пугается особенно, неторопливо прохаживаясь в сторонке.

За излучину цеплялась другая излучина, потом еще одна – они шли непрерывно, петляя в зелени. Одна другую сменяли отмели, и я свободно бродил по ним вдоль реки, разглядывая пасущихся в прозрачной августовской воде рыб и думая, благо вокруг не было ни души, о естественном ходе жизни.

Кяхта

Когда-то сюда достигал через монгольские степи оживленный караванный путь и шел великий торг: китайский шелк и чай на русское золото и пушнину.

Кяхта гремела на всю Сибирь. Когда в этот крайний предел, в забайкальскую глушь, доставили ссыльных декабристов, городская верхушка закатила им грандиозный, на европейскую ногу, прием: для здешнего общества они были прежде всего частицей столичного света.

Теперь тут – дыра.

В местном краеведческом музее выставлен в натуральную величину назидательный экспонат – «бедная бурятская юрта». В ней грустно застыли у очага муж с женой в пыльных национальных лохмотьях. На дне почерневшего котелка поблескивают монетки: кяхтинские старушки приходят сюда, здороваются с манекенами по-бурятски и бросают милостыню.

Директор музея, толстый профессорского вида бурят, отвел нас в мемориальный дом, где когда-то скрывался Сухэ-Батор. Отдуваясь, улегся в ботинках на кровать вождя монгольской революции и оттуда, обводя руками комнату, знакомил с экспозицией.

В городе множество военных. Все дни в единственном ресторане при гостинице пировал лейтенант Евтушенко.

Монгольские сопки покаты, и потому ездят по ним как придется – по прямой. Еще летя сюда на кукурузнике мы дивились множеству расчертивших землю параллельных грунтовых дорог. Теперь объяснилось: ехать по травянистой целине глаже, чем по тряской колее, да и веселей.

Только что кончилось наводнение – разливалась Селенга – и в низинах вода еще не спала. Мы засели. Сопровождающий монгол отправился пешком куда-то за горизонт, за подмогой. А оставшиеся спутники достали холщовые мешочки с крупой и солью, тушенку, разложили костер и принялись варить похлебку. Под сидением оказался чемоданчик водки. Остаток пути ехали уже ночью, распевая «Славное море, священный Байкал» и другие песни.

Ночью мне стало душно в маленькой хибаре, тем более что и за ужином много пили. Я вышел. Овцы, невидимые в темноте, дышали, шевелились, переступали в своих загонах – ночь жила. В черном монгольском небе мерцали крупные шерстяные звезды. И мне открылся первородный смысл древней метафоры: звездные отары. Овечья метафора

Я вышел из хибары чабанов

с сухим от духоты и водки горлом.

Монголы спали у своих костров,

дремали по степи стада монголов.

Отара звезд кружила в вышине.

Овец отара за спиной дышала.

И смысл метафоры открылся мне,

что пастухи придумали сначала.

…Не было больших и малых городов, воющих ночь напролет аэропортов, светящихся голубоватыми стеклянными стенами заводов и электростанций, тяжелых домов с миллионами горящих окон, бодрствующих в этот час центральных улиц, толп, разделяемых потоками машин с лакированными, отражающими разноцветные огни боками… Лишь тьма, полная овец и звезд.