Голыми глазами (сборник) - Алексей Алёхин

Сочетания цветов: розовое с зеленым и с желтым; синее с розовым и коричневым, и далее в этом роде.

Хуже с обувью. Не менее тридцати девиц в одинаковых «римских» сандалиях с ремнями до колен – гордость здешнего горторга.

Парни тоже охочи до красоты. Кто не в похоронном костюме, тот в рубашке в цветочек, или в белом арабском белье, заменяющем модные нынче футболки. А если и в простой сорочке, то надетой как-нибудь по особенному, с поднятым воротником например.

Баки, бачки, усы всех фасонов.

Ходят сюда кто за развлечением, кто за счастьем.

Вот одна с явно подаренным себе самой букетиком маков. Стебли поникли, цветы висят, но она их не выпускает из вспотевшей руки, ища кого-то глазами.

Много некрасивых, бледных лиц. Подчеркнуто бледных из-за яркой помады.

Ищут даже не флирта – проводил бы до дому. Ну, попристает. Соседки б видели: «Нинка с танцев с парнем пришла».

Запах духов «Может быть».

(Но все ж и в этой толпе, в платье дурного вкуса, в пылающей помаде, раз и два – синие королевские глаза.)

Зато аккуратны и хороши солдатики, в пригнанной по росту полевой форме, в ремнях. Это курсанты. Они выделяются, как офицеры на прежних балах, и знают себе цену.

Вот курсантик купил билет и вводит счастливицу в танцверандовский рай. Правда, на ступеньке, отделяющей его от прочего мира, поддерживает не под локоток, как на тех балах, а под выпуклую попу.

В толпе, прижимаясь к чужим карманам, шныряет красноглазый, потасканного вида паренек.

Вокруг танцверанды растет и растет толпа.

Ни дуновения с Иртыша.

Освещенную электрическим светом разноцветную человеческую массу отделяет от воды полоса пляжа с потемневшим остывшим песком. Он весь покрыт тысячами холодных ямок от босых ног. Он пуст.

Толпа у ограды все прибывает.

Прохаживаются, стоят, сидят, подпирая столбики навеса. Разыскивают и ждут своих.

Здесь свои премьеры и свои бенефисы.

Гремит музыка.

Курильницами дымятся горящие урны.

И весь вечер над головами танцующих, над головами тех, кто стоит, сидит и прохаживается, смеется, курит, болтает, знакомится, резко отвечает, завидует, надеется, над темной и сырой к ночи полосой пляжа, над черной водой реки – на желтый закат, к невидимому за лесом аэропорту, медленно и низко идут, на миг заглушая музыку мощным ревом, тяжелые, отливающие металлом, вспыхивающие рубиновым светом бортовых огней, испещренные желтыми точками иллюминаторов транзитные самолеты, прекрасней которых нет на свете.

Иркутск

В Москве деревянные дома дряхлы и гнилы. Восхитителен рассыпающийся резной наличник – но остальных уж нет, окна в свеженьких рамах, краденых с соседней стройки. Чудесно легок выточенный из единого куска дерева загиб перил, но прикоснуться к ним боязно – балясины вываливаются, точно сгнившие зубы. А жильцы спят и видят, когда их снесут и переселят в блочные пятиэтажки.

Не так в Иркутске.

Здесь целые улицы бревенчатых домов – здоровых и сильных. Дерево потемнело от времени, но только сделалось тверже. Да и не дома это, а палаты. Щедрые сибиряки строили их с любовью и тоской по той, настоящей, России, что осталась за Каменным Поясом. Строили по памяти, перемешавшейся со сказкой, как на билибинских акварелях. Подзоры, наличники, крылечки в дубовой резьбе, витые столбики, переходы…

Дома-комоды и дома-сундуки.

Темнолицый дед в просторной белой рубахе смотрит с галереи. На фоне деревянной стены он кажется поясным портретом в дубовой раме.

На базаре пышущая здоровьем дивчина торгует молодой картошкой сорта «лорх» – такого же точно фиолетового цвета, что и широкий румянец на ее щеках.

Входя в кабинет местного начальника, приметил на стене обширную карту Иркутской области. Но после, в разговоре о дальнейшем маршруте нашем, обернувшись к ней – «Да вы на карте покажите!..», – обнаружил, что карты нет. А есть водяной потек в полстены – с реками, рельефными хребтами, зеленоватыми низменностями и даже озером Байкал… Как выяснилось позже, спутник мой пережил такое же потрясение, хоть и сидел к этой стене лицом.

Иркутские студентки, случается, подрабатывают проституцией. Стипендия – 45 рублей, а из деревни денег не присылают. Хочется фруктов, редких здесь и дорогих, а того больше – тряпок, которые все ж иногда появляются в магазинах. «Больше всего дерутся из-за этих, – рассказчица рисует пальцем усы на верхней губе: Кавказ. – У них и деньги, и фрукты».

Тункинский тракт

Вдоль дороги – черные зубчатые короны обгоревших пней.

На неширокие горные долинки, как белые дирижабли, садятся облака.

У обширной котловины, разделившей хребты, плавные женские формы. Она отглажена прошедшим когда-то ледником. По дну извивается узкий, но шумный Иркут. Вся она поросла короткой и жесткой, как негритянская шевелюра, травой. Из проползавшего ледника выпали белые круглые валуны. Они лежат бильярдными шарами, рассеянными на ворсистом зеленоватом сукне: каменные яйца ледника. Величиной примерно с дыню, и из-под каждого цветет эдельвейс.

Серые, невзрачные цветы эдельвейса. Но рядом с ними и выше уже ничто не цветет.

По Мондам носится собачья свадьба. Рослый черный кобель держится возле единственной сучки, боком оттирая соперников и успевая покусывать их на бегу; «дама» кусает его самого. Больше всего достается крошечной серой собачонке, прибежавшей, похоже, просто посмотреть.

Там, где сходятся Саяны и Хамар-Дабан, тянущийся от Байкала тракт переваливает через седловину и уходит к монгольскому озеру Хубсугул.

Граница – это полосатый шлагбаум и несколько домиков. В одном из них заскучавшие таможенники потрошат чемодан монгольского студента, едущего домой на побывку. Громоздкие дощатые сооружения для погрузки скота. Монголы подгоняют стада прямо к границе, и тут по деревянным помостам, похожим на лабиринты, их набивают в подошедшие грузовики. Чтобы скот не разбредался, вдоль границы глухой забор. Это единственное укрытие, и по малой нужде приходится брести за него – в Монголию. С вышки глядит пограничник.

Монголы бедны, в пыльных рваных халатах с мешочками-кошельками у пояса. На ум приходит злорадная мысль о монголах-завоевателях.

Рассказывают, где-то в этих местах у монголов есть источник, почитаемый лечебным и святым. Охотно допускаю: помывшись впервые в жизни, паломник должен ощутить невиданную свежесть и прилив сил.

Загонять овец помогают козлы-провокаторы Лука и Борька. Один из них медленно вышагивает по деревянному настилу, и овцы из загона устремляются следом. В последний момент козел перепрыгивает невысокий бортик и оказывается на свободе, а овцы набиваются в скотовоз. Упрямых бросают в кузов за шкирку и задние ноги, без церемоний. Козел стоит, пожевывая, в сторонке и косит подлым глазом без ресниц. Страшно захотелось пнуть его ногой.

Овечки переступают на балериньих ножках под грязно-серыми пачками. Если счет не сходится, весь кордебалет выгоняют обратно из кузова. Животные облегченно блеют. Потом история с козлом повторяется.

Снова в Мондах. День серый, бетонно-серый, как тот громадный дом, где кино «Ударник». Дождь только что перестал. Дверь дежурки распахнута во двор автобазы с застывшими бензовозами, полосатыми от пыли и потеков воды. Хребет клубится вдалеке черным туманом. С дверной притолоки с размеренностью маятника капает вода. И вдруг одна из капель, подсвеченная невидимым, пробившимся через тучи лучом, вспыхивает хрустально-розовым переливающимся светом. Единственный розовый огонек проносится по безнадежно серому фону.

Братск

То, что именуется Братском, стоит на красной земле – такой, как толченый кирпич дорожек в парках культуры и отдыха.

Строить его начали задолго до официальной даты. О плотине тогда речи не было – возводили соцгородок. Работали зэки. Много их посрывалось со скал, погибло на порогах. После, когда решили соорудить ГЭС, расчищенная ими площадка оказалась под водой. Официально считается, что строительство плотины обошлось без жертв.

Воспетая в стихах и прозе легенда Братска давно иссякла. Есть город временщиков, завлеченных кто северным рублем, кто житейскими обстоятельствами.

Выглядит он уныло.

Дома-коробки почти без зелени, без цветов. Быт налажен плохо. Огромные прибыли станции, алюминиевого завода, лесопромышленного комплекса минуют город.

Не существует и собственно Братска – он весь из нескольких разбросанных на тридцать с лишним километров поселков городского типа. Между ними плохое сообщение, автобусы берут штурмом.

Лишь «коренные», самые давние жители не помышляют уехать. Их немного, они все на хороших местах.

Доходы Братска надо бы отдать ему лет на пять. Может, тогда бы он обустроился и обзавелся тем, что пристало городу. И уже не был бы общежитием шабашников с бетонными бараками в пять этажей.

Легенду породила плотина.

Это единственное подлинное чудо Братска.