Пандем - Марина Дяченко

– Да, кто же еще?

– Значит, твоя мать наконец-то вспомнила, что это она тебя родила, а не Пандем…

– Ну и что?

– Это для тебя «ну и что», а для некоторых – очень важно… Ты где?

– Еду.

– Куда?

– А никуда, просто так… Может быть, к тебе.

– Приезжай, – легко согласился дед. – У меня большая удобная беседка.

– Что?!

– …Вот и побеседуем втроем. Ты, я и Пан.

– Я же сказала, что не пойду ни в какую… Дед, я на тебя надеялась! Ты, это ты… Я думала, ты!..

– Прекрати истерику, – жестко сказал Алекс. – Если ты вырастешь такой же безвольной неврастеничкой, как твой отец, я буду считать себя вдвойне виноватым…

Дед осекся. Кажется, Пандем что-то ему сказал. Наверное, чтобы не говорил Юльке, что у нее плохой отец…

Она оборвала связь, не прощаясь. Лента едва ощутимо подрагивала; Юлька заглянула за прозрачный щиток, прикрывающий пассажиров от ветра. Антеннки на ее висках взлетели, подхваченные потоком, стало даже немножко больно…

– Алло, папа?

– Юлечка? Привет, я…

– Пока, пап. Со мной все в порядке.

Отбой. Блокировка вызовов.

Время шло. Пассажиров стало меньше; море огней справа и слева то выплывало из-за крон, то снова пряталось. Лента с сидящей Юлькой описывала уже десятый круг; ее обида и злость догорали, сменяясь пустотой и усталостью. И где-то там, глубоко в душе, лежала удобная мысль, до которой еще надо было докопаться. На которую предстояло решиться, и Юлька уже знала, что подумает это, но все ждала и оттягивала. Лента – как вечный двигатель, Юльку никто не торопит, она может сидеть так годы и годы, всю жизнь…

Она, оказывается, хотела вернуться к Пандему. Все эти тяжелые, нервные, несчастливые месяцы, когда приходилось смеяться напоказ… Она хотела и не могла, потому что это была бы слабость уже не только в собственных глазах – в глазах новообретенных приятелей.

А теперь она может. Ее грубо принудили. Она станет говорить, что взбредет в голову, – но Пандем понимает без слов в отличие от прочих; за эти месяцы Юлька убедилась еще раз, до чего люди, и особенно подростки, тупы. Нет, они забавные… С ними интересно… Но они не просто не читают мыслей – они не понимают, если объяснишь…

Растянувшись на ленте и закинув руки за голову, Юлька подумала, что это похоже на конец дурацкого сна. Ей когда-то снились такие… Пандем объяснил потом, как к ним надо относиться… Пандем…

И она уснула. Наверное, это было лучшее, что она смогла бы сейчас сделать.

Джил была сотрудницей бородатого Никаса. Ким отлично запомнил ее еще и потому, что при темной, почти черной коже у нее были белые прямые волосы, молочные брови и густые, будто покрытые инеем ресницы. Когда она сказала: «Это Джил Дор из института Отиса», Ким сразу воссоздал ее портрет. Экзотичный образ Джил все еще стоял перед его глазами, когда она сказала:

– Никас Отис умер.

Ким молчал.

– Он покончил с собой, – сказала Джил. – Вы же знаете, он беспандемный. Был.

Ким молчал.

– Я сообщаю вам потому, – сказала Джил, – что за день до того… еще вчера… он собирался с вами связаться. Именно с вами. Он что-то хотел вам сказать.

Глава 26

Он почему-то думал, что между окончательным формированием экспедиции и стартом должно пройти хотя бы полгода. Он полагал, что люди, отправляющиеся в космос навсегда, должны получить что-то вроде последнего отпуска. Побыть с родными хоть месяц. Увидеть горы, море, вернуться на родину – пусть на несколько дней.

Инструктаж, подготовка… Какой, к черту, инструктаж, Пандем инструктирует их ежесекундно. А подготовкой была вся их предыдущая жизнь – Виталька прав. Они совершенно готовы. Они не нуждаются в отпуске; у них гора работы. Киму знакомо это чувство – когда чешутся руки, надо успеть то и это, кажется, что времени впереди совсем мало… Каких-то двести или триста лет…

А что до прощаний с семьями – ни у кого из них нет мужей и жен вне экспедиции. Никто из них не успел обзавестись детьми. Родители, бабушки и дедушки, братья и сестры придут, конечно, к старту, и устроены будут веселые похороны… то есть проводы…

Ким почему-то думал, что у него есть время до Виталькиного отлета. Оказалось, уже нет. Экспедиция отбывает на орбиту, на предстартовую позицию – сегодня их последний вечер на Земле…

Поэтому сегодня он увидит Арину.

Он, конечно, не ждал, что команда в сверкающих комбинезонах с нашивками выстроится на помосте, давая возможность благодарному человечеству ощутить комок гордости у горла. Он не ждал ни шествий, ни речей, ни хороводов; он не ждал и того, что все они встретятся в беседке. Огромной беседке, способной вместить сто шестнадцать человек экипажа вкупе с ближайшими родственниками и совсем немногочисленными друзьями…

(Ромка присутствовал виртуально – одновременно на проводах брата и в кафе с какой-то девушкой. С обеими тетками, дядьями, бабушкой и дедушкой, двоюродным братом Шуркой и кузиной Иванной Виталька простился заблаговременно.)

Пространство внутри зала-беседки было устроено хитроумно даже для привычного Кима; множество людей разбрелось по закоулкам и ярусам, обретая уединение и одновременно оставаясь вместе. Как фигуры на шахматной доске – каждая внутри собственной клетки, но плоскость одна на всех; Арина сидела на теплом выступе колонны, похожей на тысячелетний древесный ствол. Виталька устроился у ее ног, а Ким стоял напротив, и они молчали.

За то время, что они не виделись, Арина не изменилась. Где-то глубоко в душе эта неизменность Кима уязвляла.

Они молчали вот уже тридцать пять минут. Художественное молчание, глубокое, как космос. Арина могла сказать что-то вроде: «Ты улетаешь, это лучшее на свете приключение, мы будем уже глубокими стариками, а твое завтра – через час после старта – будет длиться десятилетиями и веками, разве не забавно?» Но Арина, разумеется, не раскрывала рта. Тот, кто по-настоящему сжился с Пандемом, весьма экономно пользуется словами, особенно если собеседник – близкий человек.

Может быть, это плохо, думал Ким. Может быть, если бы мы с Ариной наговорили друг другу тонну словесного мусора, во всей этой груде случайных слов нашлось бы два-три необходимых.

Вот Виталька. Он мог бы сказать сейчас: «Я улетаю, стало быть, имею право на последнюю просьбу к вам, мама и папа. Пожалуйста, найдите время и место, поговорите друг с другом, не боясь случайных слов, банальностей, глупостей, даже фальши не боясь, черт с ней. Я почти уверен, что под горами всей этой звучащей ерунды найдется два-три слова, способных…»

Они не могли бы его ослушаться и назавтра – или неделю спустя… Существует ли – там, для Витальки – столь малая единица времени? Они послушно говорили бы, и – Ким знает – напрасно, потому что слова не бывают волшебными…

Очень жаль, думал Ким. У меня есть последний шанс сказать Витальке что-то такое, что он сможет вспоминать и через миллион лет… Почему я не придумал этих слов заранее?!

…Мне кажется, она слишком мало грустит по Витальке. Кто я такой, чтобы ходить за ней с градусником для измерения грусти?

Я мог бы сказать: я так рад тебя видеть. Я как собака, которую одновременно гладят и бьют: я рад тебя видеть, я потерял тебя, я теряю Витальку, я боюсь думать о Никасе. Уж лучше бы тут был громкий оркестр, длинные речи, гимны, цветы…

Нас по-прежнему что-то связывает, думал Ким. Виталька потянет за собой не только ниточки воспоминаний… родства… принадлежности… все эти тонкие теплые капилляры, для которых расстояние не имеет значения… Он потянет за собой жгутик моей обиды… или как называется это чувство? Я не могу остановить моего сына. Даже если сейчас расскажу ему о Никасе. Даже если совру… Может быть, напрасно я не боролся за него, так легко передал в Пандемово распоряжение? Он потянет за собой этот мутный упругий жгутик, может быть, поначалу не осознавая этого. Но когда у него будет свой сын…

– Двадцать пять лет, – сказала Арина медленно. – Наверное, ты закончил бы какой-нибудь институт. Может быть, отслужил бы в армии… В армии, какой ужас. Наверняка болел бы…

– Мама? – осторожно спросил Виталька.

– Если бы не было Пана, – пояснила Арина. – Я вот сейчас подумала, как сложилась бы наша жизнь, если бы Пандема не было.

– …Жизнь? – переспросил Виталька после длинной паузы.

Он мог бы сказать: не было бы Пана – не было бы жизни. Пандем – это и есть жизнь; мы будем жить столько, сколько захотим, и так, как сочтем нужным. Мы будем менять все, что наскучит. Мы будем хранить все, что дорого. Посмотрите же наконец на звезды – этот мир наш, мы его заселим, и там, далеко, каждый из нас станет Пандемом…

Но Виталька молчал и недоуменно смотрел на Арину.

…Много десятилетий назад на каком-то празднике в начальной школе маленький Ким Каманин вдруг забыл слова стихотворения; его очередь выступать все приближалась, он стоял в шеренге нарядных детишек обморочно-бледный, словно перед расстрелом, и в единую секунду – в ту коротенькую паузу, когда предыдущий писклявый чтец уже замолчал – вдруг вспомнил все до последнего слова, как будто стишок был нацарапан огненным гвоздем на стене перед Кимовыми глазами. С тех пор прошли десятилетия, он забыл и праздник, и стишок, и себя-ребенка, но ощущение внутреннего прорыва – вспышки, освещающей мозг изнутри – моментально восстановило в памяти запах астр и запах новой рубашки, рисунок линий школьного паркета и ту решительную, в холодном поту радость…