Встреча на далеком меридиане - Митчел Уилсон

Это была мимолетная идея, осенившая его как-то в летний день, — и не больше того. Прибор и метод возникли в его воображении так отчетливо, что он меньше чем за десять минут набросал чертеж с предполагаемыми размерами и за двадцать — продиктовал его описание и метод использования. Помнится, он прочел то, что надиктовал, заменил два-три слова более точными и отправил в журнал, — а вдруг кто-нибудь, где-нибудь, когда-нибудь заинтересуется этой штукой и испробует ее? Сам же он, испытав минутное удовольствие, потом уже не имел ни времени, ни надобности, ни охоты развивать свою идею дальше. Он забыл о ней прежде, чем появилась публикация; заглянув в журнал, вспомнил, улыбнулся и опять забыл так основательно, что сейчас, годы спустя, увидев ее как некую реальность, как работающий прибор, он был просто потрясен. Он легонько тронул интегратор рукой, потом чуть приподнял его, смутно ожидая, что прикосновение к нему будет странным и удивительным.

— И вы в самом деле называете его панелью Реннета?

— Конечно, — сказал Гончаров. — А как его называют в Америке?

— Никак, — ответил Ник. — Насколько мне известно, никто не пробовал его сконструировать. — Он опустил интегратор на стол. — И эта штука действительно работает? — спросил он с оттенком грусти.

— Точно так, как вы и предсказывали. Конечно, при вашем собственном приборе такой интегратор не нужен, — добавил Гончаров, — но мы пользуемся им уже несколько лет. Должен вам сказать, это просто невероятно, что вы забыли о такой блестящей идее.

Ник покачал головой.

— А я был так уверен, что поймал вас на ошибке!

Гончаров слегка усмехнулся; ситуация сама по себе была настолько забавна, что острить по поводу нее уже не стоило. Поэтому он ограничился словами:

— Если ошибка и была, вы ее исправили за нас несколько лет назад. И это единственный возможный просчет, который вы обнаружили в нашей работе?

— Да, пока что, — упрямо ответил Ник. — Но я не намерен отступать. Это сопряжено с чем-то гораздо более важным, чем ваш эксперимент.

Гончаров бросил на Ника острый взгляд, затем они вернулись в его кабинет. Панин куда-то ушел.

— Вы уже не впервые делаете такой намек, — спокойно сказал Гончаров, закрывая дверь. — И ни разу не высказались более определенно, что же вы, собственно, имеете в виду?

— Это трудно определить точно, — медленно произнес Ник.

— Однако еще до того, как мы начали работать, — сказал Гончаров, — я спросил, есть ли у вас тут какие-либо другие интересы, и вы ответили только эксперимент. Вы помните этот разговор?

— Помню, — отозвался Ник. — И я сказал вам правду.

— Но есть и еще что-то, — настаивал Гончаров. — Порою это бывает очень заметно.

— Это нечто сугубо личное, — сказал Ник. — Быть может, дело просто в гордости. Но ведь гордость, — добавил он, — это костяк души.

— Я совсем ничего не понимаю, — просто сказал Гончаров. — То, что вы забыли об интеграторе, видимо, кажется вам сущим пустяком. Говорите вы иной раз так, будто многого не договариваете. Что мне сделать, чтобы вам было легче говорить со мной откровенно?

— Ничего, — ответил Ник. — Я должен справиться с собою сам. А насчет того, что я забыл об интеграторе, это для меня далеко не пустяк. Но думать об этом мне просто невыносимо. Я как нищий, которому вдруг лишний раз напомнили, что он промотал состояние и, наверно, никогда уже его не вернет. Или как одинокий человек, встретивший на улице красивую женщину свою жену, которую он бросил когда-то, а потом понял, что только одну ее он и любит по-настоящему. Это страшно. Но оплакивать прошлое — такая напрасная трата времени и сил! Мой путь в будущее проходит как раз через несходство между вашим методом экспериментирования и моим. Вот все, о чем я позволяю себе думать. Это для меня как калитка, я хочу распахнуть ее и пройти дальше в свою жизнь.

— И это все?

— Все.

Гончаров помолчал; очевидно, суровость, звучавшая в голосе Ника, заставила его взвесить мысли и возражения, которые он собирался высказать.

— Давайте пока оставим этот разговор, — сказал он наконец. — Мы еще успеем вернуться к нему. — Гончаров словно и не заметил недовольного взгляда, который метнул в него Ник при этом намеке на то, что вопрос еще не исчерпан. — Лучше поговорим о более приятных вещах. Что вы, например, делаете по вечерам?

Ник поглядел в окно.

— Да ничего особенного. — Его опять кольнуло воспоминание о том, как Анни разговаривала с ним сегодня утром. — Вечера приходят и уходят, вот и все.

Гончаров засмеялся.

— Ваша уклончивость говорит о существовании некой дамы. Тогда сегодня я не стану вам навязываться. Но, может, встретимся завтра вечером? Если у вас не будет ничего другого, — добавил он. — Мы бы побеседовали. Нам обоим пора высказать все то, о чем мы столько времени избегаем говорить.

— Торопить меня не следует, — сказал Ник мягко, но мускулы возле рта у него дрогнули, а взгляд стал твердым. — Я могу откровенничать, только когда сам захочу этого.

Гончаров вспыхнул.

— Вы не поняли меня, Реннет, — произнес он таким же мягким и вежливым тоном, как Ник, но с таким же затаенным гневом. — Я предлагаю вам дружбу, дружескую беседу, и больше ничего.

Ник, спохватившись, опустил глаза. Ведь перед ним человек, который восхищается его работой и ценит ее больше, чем кто-либо другой. А он не совладал с теми мрачными, горькими чувствами, что вспыхнули в нем при виде интегратора, растравили его душу, как едкая кислота.

— Простите, — сказал он Гончарову. — Я не должен был так говорить.

— А я не должен был так отвечать вам. Давайте забудем об этом. Сегодня вы проведете вечер со своей таинственной дамой, и завтра вам станет легче.

Вскоре Ник вышел из института. День давно погас, сине-сизое небо было охвачено сумятицей; беспорядочно клубясь, оно как бы мучительно силилось спастись бегством от трагического события, происходившего за краем горизонта, где горели бледно-голубые и оранжевые полосы. На северо-востоке, где сгущалась темнота, холодным блеском сияли огни Москвы. В вышине одиноко светилась красная звезда на шпиле университета да проплывали бортовые огни гудящих самолетов, которые один за другим шли на посадку во Внуково, за двадцать миль и четыре летных минуты отсюда.

В институте настолько привыкли к Нику, что уже не оказывали ему маленьких почестей, вроде отправки домой на одной из институтских машин; впрочем. Ник и не хотел этого. Он взглянул на часы. Если даже Анни удалось освободиться пораньше, она все равно не могла еще быть дома. Он решил не брать такси, а поехать до гостиницы на автобусе. Когда Ник проходил в ворота, из здания института вышла молодая женщина. На мгновение ее осветил падавший из двери свет, и Ник узнал Валю. Он остановился, ожидая, пока она перейдет окутанный сумерками двор.

— Добрый вечер, — сказала она по-английски негромким смеющимся, голосом. — Панин только что рассказал нам о сегодняшнем происшествии. По-моему, это очень забавно: вам пришлось совершить путешествие в Москву, чтобы увидеть вашу… вашу мысль? Нет, не мысль. Идею, — поправилась она по-русски.

— По-английски это почти так же, — сказал Ник.

— Вот всегда так — чем проще слово, тем труднее его вспомнить, засмеялась Валя. — Вашу идею, осуществленную на практике. Вам это было приятно?

— Я был просто в восторге, — ответил Ник.

Они направились к автобусной остановке, но не успели дойти, как появился автобус, забрал ожидавших здесь немногочисленных пассажиров и, фыркая, укатил прочь, оставив Ника, и Валю в ранних осенних сумерках на широком шоссе среди темных пустырей.

— Придется ждать еще добрых десять минут, пока подойдет следующий, сказал Ник.

Валя огорченно согласилась, но потом сказала, что за это время она может дойти и пешком: ее друзья, к которым она приглашена в гости, живут на Ломоносовском проспекте, это совсем недалеко отсюда. Ник приуныл, подумав, что ему предстоит остаться одному в этой безлюдной тишине, и спросил, нельзя ли проводить ее — он может сесть в автобус и на другой остановке.

— Please, — сказала она по-английски тоном любезного приглашения, очевидно считая, что то слово во всех его оттенках точно соответствует русскому «пожалуйста». — Как странно, — чуть усмехнулась она, идя рядом с ним по затихшей вечерней улице. — У меня к вам тысяча вопросов, и вот сейчас, когда есть возможность спросить вас о чем угодно, я не знаю, с чего начать.

— О чем же вы хотите меня спросить?

— Обо всем! — взволнованно воскликнула Валя. — О физике, о вашей работе, о вашей жизни, о том, как живут ваши друзья в Америке. Что они делают? О чем думают? Что их интересует? Чего они хотят? Как вы стали физиком? И о тысячах других вещей. Иностранцы пишут, что русские необычайно любознательный и любопытный народ. Это правда? Разве другие не стараются узнать побольше, одни только мы? Для меня, — Валя прижала к груди скрещенные руки, как бы желая подчеркнуть, что речь идет только о ней, — для меня желание знать — это как голод! — пылко воскликнула она и тут же, спохватившись, рассмеялась. — Я так много болтаю, что не даю вам и слова сказать! Но знаете, я не могу понять одного. Не могу понять и в то же время завидую вам.