Судьбы и сердца - Эдуард Асадов

Глава VIII

Тихо ночь редеет над Москвою,За окошком розовеет снег.Так мы и не встретились с тобою,Шурка, Шурка, славный человек!

Так и не увиделись ни разу.И теперь сквозь ветры и годаНичего-ни жеста и ни фразы —Не вернуть обратно никогда.

И друзей, что вместе воевали,Дальние дороги развели:Те — на Волге, эти — на Урале,Ну а те, что адресов не дали,Просто из сражений не пришли.

Впрочем, мир не так уж и широк,И при всех работах и заботах,Смотришь, вдруг и объявился кто-то,Забежав порой на огонек.

Ну а чьи-то души постоянноГде-то рядом, полные тепла,Помнишь, Шурка, Гурченко Ивана —Нашего веселого хохла?!

Что в походе, в радости, в печали,Наплевать, устал иль не устал,Требуя, чтоб хлопцы поддержали,Удалые песни запевал!

И теперь, взволнованные встречейИ забросив будни, иногдаМы садимся рядышком под вечерИ уходим в давние года.

Мы уходим в дымные рассветы,В мокрый ветер, в хмурый листопад,Проверяя мощные ракетыИ встречаясь с сотнями ребят.

Вспомним всех, с кем тяготы и радостиМы несли сквозь дали и года.Лишь тебя из высшей деликатностиОн не вспоминает никогда.

Лишь в столе однажды обнаруживТвой портрет в шинели фронтовой,Он, поежась словно бы от стужи,Все стоял, стоял перед тобой.

А затем с растроганною силойТихо молвил, глядя на портрет:— Ну и сердце золотое было!До чего ж она тебя любила…Только знал ты это или нет?!

Впрочем, если молвить откровенно,Хоть и узок дружбы старой круг,Есть еще большой и светлый другУ меня с той замяти военной.

Сам Иван Семенович Стрельбицкий,Наш любимый, грозный генерал(Вот чего уж я не ожидал!),Не забыл, запомнил, отыскал,Вдруг звонит мне с площади Никитской.

Повстречались, обнялись, и сноваВстречи, разговоры без конца,И теперь я, честное же слово,Словно сын, дождавшийся отца!

Утро, красно-бурою лисицейРазвалясь на мягких облаках,Потянулось сладко над столицейИ лизнуло снег на фонарях.

Снова прячась в давнее былое,Вслед за тенью уплывает тень.И шагает шумною МосквоюЭнергичный и веселый день.

Отразись улыбкой молодойДаже в самом крохотном оконце,Поднялось огромнейшее солнцеНад моей огромною страной.

И сияет в животворной силеВплоть до рубежей моей землиВсе, что мы когда-то защитили,Все, что от пожаров сберегли!

И не зря над крышами, над тополем,Над Сапун-горою поутруЖаркий стяг над гордым СевастополемАлой птицей бьется на ветру!

ЭПИЛОГ

Вот и спета песнь, как говорится!Кончена финальная глава,Пережита каждая страница,Сказаны последние слова.

Голубеют горные отроги,К рекам реки радостно бегут,Только нас, наверное, дорогиНикогда уж больше не сведут.

Ну так что же, сожалеть не будем!Ведь, пожалуй, главное сейчас,Что, горя, мы отдавали людямВсе, что было лучшего у нас!

Если даже нет тебя на свете,Разве можно погасить мечту?!Я б хотел, чтоб каждый на планетеПовстречал такую чистоту!

Мчится время. Уплывают лица,Как в реке осенняя листва.Кончена последняя страница,Сказаны последние слова,

О, как часто трудно оглядетьсяВ спешке дел! И все же иногдаЧто-то остро вдруг уколет сердцеИ напомнит давние года.

И тогда вдруг словно из туманаВижу взгляд твой строгий и прямой,Портупею, кобуру нагана,Рыжую ушанку со звездой…

Легкая, знакомая фигурка,Дымные, далекие края,Где ж ты нынче, тоненькая Шурка —Фронтовая молодость моя?!

ГАЛИНА

(Лирическая повесть в стихах)

ЧАСТЬ I

Глава I В ТЕПЛОМ ПЕРЕУЛКЕ

Крик влетел пронзительный, звенящийВ каждый двор, окошко и чердак.Он, как вспышка молнии слепящей,Разорвал вечерний полумрак…

Крик влетел и лопнул, как струна.Воздух стал вдруг непривычно гулок.И в настороженный переулокВороном упала тишина…

Что случилось? Женщина кричала.Надо встать и выйти. Робость прочь!Может быть, в беду она попала,Нужно выйти, выйти и помочь!

Мужество! Ну где ж ты затаилось?В Теплом переулке тишина.Ни одно окно не растворилось.Дверь не распахнулась ни одна…

Трусость, что ли, в душах колобродит?Равнодушье ли к чужой судьбе?Что же: всякий для себя, выходит?Каждый, значит, только о себе?

Нет, не так! От крепкого удараДверь подъезда настежь: — Кто там? Эй! —Вот уже бегут вдоль тротуара,Голоса все ближе, все слышней.

Пусть не видно милиционера.Раз беда — они помочь готовы,Нет, не все укрылись за портьеры,Нет, не все задвинули засовы!

А случилось так: у РыбаковыхПраздновался Варин день рожденья.И хозяйка, рдея от смущенья,В красном платье, в туфельках вишневыхВ доме принимала поздравленья.

Тридцать семь — не так уж это мало.Женщина тут вправе и слукавить,Года три убавить для начала —Пусть не три, пусть год, а все ж убавить…

Но какой ей год перечеркнуть?Ведь не тот, что в руки дал букварь,Год, когда дохнул морозом в грудьЧерно-белый памятный январь.

Скорбный зал… Крутой знакомый лоб…Алые полотна кумача.И плывущий над рядами гробБлизкого ребятам Ильича…

Этот год не позабудешь, нет!Горестный, торжественный и строгий.Ну а тот, что вырос на пороге,Когда было Варьке десять лет?

Может, этот год прошел как тень?Взять — и зачеркнуть его, к примеру.Только выйдет так, что в майский деньВарька не вступала в пионеры…

И какой бы счет годам ни шел,Нет такого, чтобы крался тихо!Этот год — вступленье в комсомол.А другой — на фабрике ткачиха.

Это юность. Но ведь были годы,О которых тяжко вспоминать?!Вот война… дымы до небосвода,У порога плачущая мать…

Тяжкий след оставила война.Только как ей сбросить годы эти?Выйдет ведь тогда, что не онаВ полковом служила лазарете,

Выйдет, не она под свист и гром,Прикрывая раненых собою,Бинтовала под любым огнемИ несла их, стонущих, из боя.

Кто ж, как не она, порой ночнойЧерез топь болота ледяногоВынесла с раздробленной ногойСтаршину Максима Рыбакова.

Рыбаков в санбате стал груститьИ однажды молвил ей, вздыхая:— Без ноги, как видишь, можно жить,А вот без тебя как жить, не знаю…

И сейчас вот рядом за столом.Он, прошедший вместе с ней войну,Наполняет свой бокал виномИ глядит с улыбкой на жену.

Пусть не легкий за спиною путьИ у глаз прибавилось морщин,Только разве можно зачеркнутьЧто там год-хотя бы день один!

Тридцать семь — не тридцать. Верно. Да.Тридцать семь — не звонких двадцать пять.Но, коль с толком прожиты года,Право, их не стоит убавлять!

Веселились гости за столом,Возглашали гости тосты разные.И звенели рюмки хрусталем,Вспыхивая искрами алмазными…

Крик влетел пронзительный, звенящий,Заглушив застольный звон и гул,Он как будто стужей леденящейПрямо в душу каждому дохнул.

Сразу наступила тишина…— Грабят, — кто-то произнес несмело, —Только наше дело сторона.Никому ведь жить не надоело…

Но хозяин, встав, ответил строго:— Что мы, люди иль какие звери?Лезь, мол, в норку, если где тревога… —И пошел, скрипя протезом, к двери.

Но, уже его опередив,Кинулась Варвара в коридор.Вся — один стремительный порыв,Вниз… скорей! По лестнице во двор…

В ночь метнулись две плечистых тени…И Варвара тотчас увидалаЖенщину, что, подогнув колени,Как-то странно наземь оседала…

Сжав лицо обеими руками,Женщина стонала глухо, редко,А сквозь пальцы темными ручьямиКровь лилась на белую жакетку.

И, когда сознание теряла,Сотрясая Варю зябкой дрожью,Все к груди зачем-то прижималаСумочку из светло-синей кожи.

Раны, кровь Варваре не в новинку.Нет бинтов — и так бывало тоже.С плеч долой пунцовую косынку!— Милая… крепись… сейчас поможем…

Стали быстро собираться люди:Слесарь, бабка, дворник, два солдата.Рыбаков шагнул из автомата:— Я звонил. Сейчас машина будет.

В это время появился тот,Кто обязан первым появляться.Строгий взгляд, фуражка, грудь вперед…— Граждане, прошу не собираться!

Позабыв давно о платье новом,Кровь на нем (да разве тут до бала!)Варя, сев на камень перед домом,Раненую за плечи держала.

Вот гудок, носилки, санитары…— Где она? Прошу посторониться! —Раненая вскинула ресницыИ на миг поймала взгляд Варвары.

Словно что-то вымолвить хотела,Но опять поникла в забытьи.Врач спросила Варю: — Вы свои?Вы подруги? Как здесь было дело?

Впрочем, можно говорить в пути.Вы могли бы ехать? Дайте свету!Да, все ясно… тише… не трясти…На носилки… так… теперь в карету!

Варя быстро обернулась к мужу:— Знаешь, нужно что-то предпринять! —Я поеду. Вдруг ей станет хуже,Может, дома дети или мать…

Улыбнулась: — Не сердись, мужчина,Ты ступай к гостям, а я потом, —Резко просигналила машинаИ, взревев, исчезла за углом.

Врач вошла с чеканностью бойцаИ сказала, руки вытирая:— Под лопаткой рана ножевая,И вторая — поперек лица.

Но сейчас ей легче, и онаПосле операции уснула. —Варю угнетала тишина,Варя быстро поднялась со стула:

— Надо как-то близких отыскать —Брови, дрогнув, сдвинулись слегка. —И какая поднялась рукаТак девчонку располосовать!

Доктор чуть качнула головой:— Странно, вы чужая ей… а впрочем,Вы правы, и скверно то, что прочимЭто странным кажется порой.

— Эта сумка, — молвила Варвара, —Локтем крепко стиснута была,Несмотря на два таких удара,Женщина все сумку берегла.

Видно, там не шпильки и не ленты.Вот возьмите, надо бы прочесть.Верно, здесь бумаги, документы,Имя, адрес в них, наверно, есть.

— Сумка? — Доктор сумочку взяла,Быстро наклонилась, открывая,И сейчас же посреди столаЛента развернулась голубая…

Вслед за нею, как птенцы из клетки,Выпорхнули дружно распашонки,Чепчик, две батистовых пеленкиИ смешные детские баретки…

И глаза у докторши суровойКак-то вдруг заметно потеплели:— Целый гардеробчик малышовый!Только как же быть нам в самом деле?

Это мать. И молодая явно.Подождите, вот и паспорт здесь:Громова Галина Николавна…Теплый переулок. Двадцать шесть.

Вы помочь нам, кажется, готовы?Хорошо вы знаете Москву?— Теплый переулок? Доктор, что вы,Я же в переулке том живу!

Только что нам делать с малышом? —Доктор улыбнулась: — Погодите,Все сперва узнайте, а потомНам сюда немедля позвоните,

Едет беспокойная душа.Мчит, считает каждый поворот!Только пусть уж едет не спеша,Ибо никакого малышаВ той квартире Варя не найдет…

Над Москвою полог черно-синий,В нем мигают звезды иногда.Нынче плохо Громовой Галине,У Галины Громовой беда.

А пришла беда совсем нежданно,Наглою ухмылкой скаля рот,В образе тупого хулиганаВ переулке, около ворот.

Друг читатель! О судьбе ГалиныМы на миг прервем с тобою речь.Нет беды на свете без причины.Так неужто зла нельзя пресечь?

Может статься, где-то рядом с нами,Может быть, у чьих-нибудь дверейБродят люди с черными сердцами,Водкой накачавшись «до бровей».

Да, сегодня горе у Галины.И, читатель, ты хотел бы знать:Правда ли, что не нашлось мужчиныРуку хулигана удержать?

Многие кивнули б головоюИ сказали: мы не знали, нет.Многие б сказали так… Но троеЛишь глаза бы спрятали в ответ.

Взгляд отвел бы инженер, тот самый,Что домой в тот вечер шел с работы.Да, он видел, как у поворотаК женщине пристали хулиганы.

Увидав, он очень возмутился(Про себя, конечно, а не вслух).И, проворством посрамляя мух,В дверь подъезда, будто в щель, забился.

А бухгалтер Николай Иваныч,Что живет на первом этаже,Он любил, окно раскрывши на ночь,Покурить, листая Беранже.

Как же он? Забил ли он тревогу,Видя, как два хмурых хулигана.Сквернословя мерзостно и пьяно,Преградили женщине дорогу?

Николай Иваныч, что ж вы, милый!Вы ли в этот вечер испугались?Вы ж частенько похвалялись силой,Вы ведь даже боксом занимались!

Если ж страх шептал нам, что без толкуРисковать вот этак головой,Ну сорвали б со стены двустволку!Ну пальнули б в небо раз-другой!

Ну хоть закричали б, в самом деле,Прямо из окна! — Не троньте! Прочь! —Только вы и крикнуть не посмели,Видно, страх непросто превозмочь…

Вы спустили штору не спешаИ тихонько в щелку наблюдали…Славная, геройская душа,Доблестней отыщется едва ли!

Впрочем, был и третий ротозей —Ротозей с душонкою улитки:Рыжий дворник, дядя Елисей.Он взглянул и затворил калитку.

— Ну их всех в болото! — он сказал. —Свяжешься, потом не расквитаться. —Постоял, затылок почесалИ пошел с женой посовещаться…

Друг читатель! Что нам эти трое?!Пусть они исчезнут без следа!Это так… Да только мы с тобоюС ними чем-то схожи иногда…

Вот, к примеру, ловкою рукоюЖулик тянет чей-то кошелек.Разве мы вмешаемся с тобою?Чаще нет. Мы смотрим — и молчок…

Разве так порою не бывает,Что какой-то полупьяный скотК незнакомой девушке в трамвае,Ухмыляясь, грубо пристает?

Он шумит, грозится, сквернословит,Сотрясает хохотом вагон.И никто его не остановит,И никто не скажет: — Выйди вон!

Никому, как видно, дела нету.Тот глядит на крыши из окна,Этот быстро развернул газету:Тут, мол, наше дело-сторона.

Не встречая никогда отпораСамой гнусной выходке своей,Смотришь — этот парень у забораУж ночных дежурит «голубей».

«Голубями» он зовет прохожих.В самом деле, «голуби», не люди!Если постовой не потревожит.Грабь спокойно, ничего не будет!

Наши люди не цветы с окошка.Воздвигали города в лесах,Знали голод, видели бомбежку,Рвали скалы, бились на фронтах.

Почему ж порой у перекресткаЭти люди пятятся, дрожаПеред слабым лезвием ножаВ пятерне безусого подростка?!

Мы тут часто оправданье ищем:Всякое, мол, в лоб ему взбредет,Вот возьмет и двинет кулачищем:Или даже бритвой полоснет…

Только не затем ли он грозится,Не затем ли храбро бритвой машет,Что отлично видит робость нашу.Ну а робких, кто же их боится?

Вот и лезет хулиган из кожи,Вот и бьет кого-то, обнаглев…И когда молчим мы, присмирев,Это ж на предательство похоже!

Нынче плохо Громовой Галине.У Галины Громовой беда.Мой товарищ! Не пора ли нынеС той бедой покончить навсегда?!

Глава II ОТЪЕЗД