Каин: Антигерой или герой нашего времени? - Валерий Замыслов

Пел Иван протяжно и задушевно, своим густым полнозвучным голосом, с едва заметной хрипотцой, которая не только не портила его песню, но и придавала особенный колорит.

Иногда позади его останавливались варнавинцы, прислушивались к незнакомой песне, одобрительно кивали. Хорошо поет молодой купец, добросердечно. То ли с тоски, то ли с доброго расположения духа. В чужую душу не влезешь.

Разумеется, была в Варнавине и торговая площадь, уставленная небольшими деревянными лавчонками. Иван приходил, разглядывал товары, интересовался ценами. В основном предлагали мед, свежую и копченую рыбу, лубяные изделия, калачи и баранки. Меду Иван купил, а вот лесоторговца на базаре он не приметил.

— Тебе, ваша милость, надо к Гавриле Ладникову обратиться. Он здесь всеми лесными делами ворочает. Его избу каждый укажет, — подсказал Ивану один из торговых людей.

Побывал Иван и у Ладникова, потолковал, посулил взять лесу на большую сумму, чем порадовал лесоторговца, но особо с ним не откровенничал: Гаврила так и не услышал, куда пойдет лес и к какому хозяину. Назови имя костромича или ярославца, или из другого города, а кто-нибудь нагрянет к Ладникову из названных мест и заявит, что купца оного и слыхом не слыхивал.

Осторожен был Иван, и эта осмотрительность давно стала его второй натурой, что весьма помогала во всех его делах, даже самых смелых.

Отдых Ивана был своеобразен. Через два-три дня ему, как непоседливому человеку, уже наскучило пребывать в одном месте, и тогда он начал обходить окрестности. Порой уходил на несколько верст, пока однажды не повстречал на одной из узких, не особо объезженных, поросших низкой травой дорог, одного из мужичков в сермяге, подпоясанной лыковым пояском.

— Откуда плетешься, мил человек?

Мужичок, увидев перед собой человека в купеческой сряде, отвесил поясной поклон.

— Так ить эта дорога варнавинцам известная, ваша милость.

— А мне нет, ибо человек не местный.

— Никак на струге в Варнавин пожаловал. Видели, когда мимо нашего Богородского на судне проплывали.

— Деревенька, что с большим озером?

— Ага.

Мужичок был в лаптях и с заплечной сумой. Предложил:

— Поесть не хочешь? У меня скляница квасу, лучок, чесночок да хлебушка ломоть.

Иван головой крутанул. В жизни не встречал такого бесхитростного, простодушного человека.

— А что? Можно и перекусить маленько.

— А как же? Что пожуешь, то и поживешь. Человек из еды живет. Каков ни есть, а хочет есть, по сытому же брюху хоть обухом.

Иван весело рассмеялся на словоохотливого мужичка.

— Самую суть изрекаешь, братец. Раскрывай свою скатерть самобранку. Как звать тебя?

— Гурейка сын Травников.

— А меня Василь Егорычем можешь называть.

— А обижаться не будешь? Ты, ить, никак из купцов, ваше степенство, а я мужичонка лапотный. Какой ты мне Василь Егорыч? Ни кум, ни сват.

— Хоть Василием зови, коль хлебушком поделился.

— Как прикажешь, Василь Егорыч, но… Ты кваску-то не жалей, хоть всю скляницу выпей. До Варнавина рукой подать, из колодезя напьюсь, а то из калюжины полакаю. Тут водица чистая, не часто по дороге ездят.

— Добрая у тебя душа, Гурейка, редкая.

— Обыкновенная, ваша милость, как у всех мужиков в Богородском.

— Ошибаешься, братец. Бывал я во многих весях, но чересчур добрых мужиков я что-то не встречал… Далеко до деревеньки?

— Рукой подать. Версты три с гаком. Аль глянуть хочешь?

— Может, и гляну. Спасибо тебе, добрая душа, за хлеб-соль. А это тебе на раходы.

Иван протянул мужичку пять рублевиков. Тот даже рот разинул: таких громадных деньжищ веки вечные не видал. Заморгал глазами и долго оторопело разглядывал на ладони деньги.

— Ишь какие баские[142]. Ну и ну.

Полюбовался, поахал и протянул деньги назад.

— Благодарствуйте, ваша милость. Взять не могу.

Пришел черед удивляться Ивану.

— Да ты что, братец. Я ж от чистого сердца. Прими!

— Не, ваше степенство. Дармовых денег не беру. Ты и съел-то на полушку, а даешь мне и впрямь, как за скатерть самобранку. Не возьму! И не уговаривай. Хоть на колени встань — не возьму!

— Диковинный же ты мужик. Неужто у вас в деревеньке все такие?

Мужичок наморщил потный открытый лоб, малость подумал.

— Один, почитай, взял бы, но он мужик пришлый, а наши — нет.

— Полушкой не располагаю Должником у тебя буду, добрая душа. Авось, еще и встретимся. Ну, будь здоров, святой человек.

— И тебе доброго здоровья, ваша милость. Храни тебя Господь.

Мужичок вновь поклонился в пояс, закинул отощалую суму за плечи и пошел в горку, ведущую к Варнавину.

А Иван шел к деревеньке и всю дорогу перед его глазами стоял Гурейка. И впрямь диковинный мужик. А ведь не блаженный. В деревне, почитай, все мужики бессребреники. И что за народ? Сирый мужик, живущий в бедности, перебивающийся с корки на квас, отказался от денег. «Дармовых не беру». Воистину чудеса. И самое поразительное, что «дармовых» денег не берут, почитай, все богородские мужики.

Иван даже остановился: такое необычное чудо никак не вписывалось в его понятие о жизни людей. Ведь деньги — это и власть, и сила, и сама волюшка. Ты себя чувствуешь полностью раскрепощенным, ни перед кем ни прогибаясь, никого не страшась. Сам себе хозяин. А тут? Встретился мужичок в лаптях и убогой сермяге — и плевать ему на «дармовые». Это что-то сверх естественное: в природе такого не бывает.

Иван продолжал неспешно шагать по дороге, но назойливая мысль так и не покидала его. Отчего ж не бывает? А Земеля разве берет «дармовые» деньги? Напрочь отмахивается! Получает лишь за бурлацкую работу, лишней копейки себе не возьмет. Тоже из блаженных? Вовсе нет. Разумный Дед со светлой головой. Выходит, существуют такие странные натуры. Послушать Деда, так он, Иван, настоящий Каин, оправдывающий свою громкую кличку. Убивец, злодей, один из самых жестоких людей, плодя своим злодейством все новое и новое зло. И говорит Земеля с таким веским воззрением, что, кажется, и крыть его нечем.

Чем дольше раздумывал Иван о Гурейке и Деде, тем все больше нарастала в его голове смута, которая исподволь начинала его тревожить во время бесед с купцом Надеем Светешниковым, который продолжал дело своего предка и чуть ли не все деньги копил на благотворительные дела по благолепию города, сиротские дома и храмы. Тоже блаженный? Мудрейший человек, один из самых уважаемых людей Ярославля. И такие людей, как говорит Светешников, в каждом городе найдутся.

Смута в голове Ивана нарастала. Он уже в эти минуты позабыл даже про своего любимца Стеньку Разина, который для него был как свет в окне. И тогда он начинал злиться, стараясь прогнать удручающие мысли, тем более, только что на его душе было все легко и просто.

Слева его высилась высоченная гора, усеянная елями и соснами. Но вскоре гора кончилась и блеснула частичка чашевидного озера, которое было как на ладони, когда он стоял на носу судна. А затем плохо наезженная дорога стала вновь подниматься к пологому угору, на котором завиднелись первые избы Богородского.

Встречу попался мальчонка лет десяти с удочкой в руке.

— Никак на рыбалку подался?

Мальчонка с любопытством уставился на незнакомого человека, похожего на барина, но ничуть не струхнул.

— На рыбалку, барин. Могу и на тебя наловить. У нас тут всякая рыба водится, а в озере даже сомы.

— У тебя ж леска из конского волоса. Неужели и сома вытянешь?

— Смеешься, барин. Я тебе помельче рыбки наловлю. Куда принести?

Иван слушал мальца, и опять-таки удивлялся. И впрямь необычный народ живет в деревушке. Мальчуган впервые его видит, и тотчас рыбки наловить ему обещает.

— Пока сам не знаю, братец. Ты лучше скажи мне, где изба Гурийки Травникова?

— Да прямо перед тобой, барин. Дядя Гурьян в Варнавино подался, а тетка Дуня по грибы ушла. В доме только дочка осталась. Никак за прялкой сидит.

— Ну, спасибо тебе, рыбак.

Глава 19

Глаша

У Гурейки была обычная деревенская изба. Еще не старая, из толстых сосновых бревен. Единственное отличие — отсутствие всякого забора, что является редкостью даже для крестьянских деревень.

И сам того не зная, но Иван почему-то захотел войти в эту избу. Дверь была открыта, а из избы доносилась протяжная, напевная песня.

Иван остановился, привалившись к косяку двери. Юная девушка, занятая работой и песней, сидела к нему боком и даже не обратила внимания на вошедшего в избу человека. Подготовленный лен, то есть выбитый, разрыхленный, очищенный, прочесанный ручным способом, помещался в виде большого пучка на пряслице, к которой был привязан шнурком.

Девушка вытягивала из этого пучка несколько волокон, ссучивала их пальцами и прикрепляла полученную короткую нить к верхнему концу веретена. Затем левой рукой она начинала постепенно и, по возможности, равномерно вытягивать волокна из пучка, а правой, повесив веретено на образовавшемся конце нити, приводила его в быстрое вращательное движение, скручивая тем образующуюся пряжу, причем, по мере увеличения ее длины, веретено опускалось все ниже и ниже, пока рука девушки не переставала до него доставать. Тогда, остановив прядение, она наматывала на веретено полученную длину нити и конец ее захлестывала петлей на верхний конец веретена, а то и закладывала в особую засечку, сделанную на нем. Изо льна получались нити изумительной тонины.