Новый мир. № 5, 2003 - Журнал «Новый мир»

Странности четвертой власти. Вообще говоря, мы живем в пору кризиса легитимности. Даже государство под вопросом. Как оно узаконено нынче — при преобладании ненаследственного, избираемого правления, кризисе идей гражданства, попытках аннексии национальных суверенитетов международными организациями, ползучем пересмотре границ? Но уж власть средств массовой информации не легитимирована вовсе никак.

Право на свободу слова не предполагает власти. Да к тому же оно не замыкается на СМИ, которые — в виде субъектов рынка — его присвоили и поделили. Особенно сомнительна легитимность власти СМИ у нас в стране, пережившей парадоксы приватизации. Ведь, например, дорогостоящая собственность большинства телеканалов ранее принадлежала государству и содержалась на средства населения. И вдруг оказалась частной (как дареный эфир НТВ, отнятый у ликвидированного тем самым телеканала «Российские университеты»), нередко оппозиционной государству, да еще и приносящей корпоративным сотрудникам доходы, о которых большая часть населения и мечтать не смеет. Свободой слова такой вираж обосновать невозможно.

И все же власть. Четвертая: «внесистемная» и тем самым общезнаменательная. «Внесистемная» — потому, что привычная «система» — это Троица, триада, «на троих». Система также — государство. Власть прессы в государство не интегрирована. Она не входит в ряд системных единиц, значит, либо является их основанием, либо надстраивается над ними.

В этом качестве она чуть ли не автономна от трех остальных. Автономия может выражаться в противоречии их духу. И такое противоречие действительно есть.

Современная странность четвертой власти: чем она богаче, тем меньше гармонирует с остальными тремя властями цивилизованного мира. Речь — об идеологии, выстроенной под или над официальной доктриной свободного общества.

В самом деле: хаос как сквозная тема новостей составляет экономическую органику современных демократических СМИ. Между тем в глобальной идеологии либерализма, риторику которого исповедуют цивилизованные СМИ, катастрофам места нет. Действуют безошибочная рука рынка и мировое правительство, принимающее исключительно правовые, законные решения. С точки зрения глобального либерализма мир движется к тотальной благоустроенности. Историческая и геополитическая перспектива ясна, как летнее небо, и нет в ней никаких смут-нестроений. А самолеты падают каждый день, и притом еще их падения размножаются информационными сетями, а ракеты не взлетают и теряют спутники ценой по полмиллиарда, что тоже мультиплицируется новостными каналами, а террористы взрывают очередную дискотеку, и взорванная дискотека горит во множестве информосвещений, — жертвы растут, мир проваливается в тартарары.

Скорее событийный репертуар больших информационных каналов гармонирует с историческим сознанием агрессивных маргиналов, с фундаментализмом-коммунизмом в условиях враждебного окружения. Мир разваливается — туда ему и дорога; надо разрушить до основанья, кто был ничем… и так далее, песня хорошо известна.

Нескладно получается. Под риторику одной идеологии подкладывается картинка из совсем другой исторической схемы.

А вообще-то есть четыре исторических схемы, руководящие в журналистике отбором событий.

Журналистика и историческое сознание. Журналистика появилась вместе с историческим сознанием (конец XVII — начало XVIII века). С тех пор она только и делала, что разрасталась — как и само историческое сознание. Оно стало массовым — вместе с ней. В журналистике историческое сознание диктует комментарий — оценку фактов. Комментарий может прикрепляться к любым событиям, в том числе и не имеющим собственно исторического значения.

Вот пример из новостей 16 июля 2002 года. Речь шла о скульптурной выставке, представившей на лондонских улицах изображения коров. О состоявшихся ранее аналогичных выставках в Америке симптоматичным образом ничего не сообщалось. Дело в том, что в Англии не так давно гремел скандал с коровьим бешенством. Его и вспомнили телевещатели. Возник следующий ряд: «коровий» художественный проект — что было предметом скандала, стало предметом праздника — последствия мясного кризиса побеждены — да здравствуют демократические, цивилизованные страны.

Кроме комментария историческое сознание определяет селекцию фактов. Критерии, по которым выбираются факты, так или иначе являются оценочными — оценивается прежде всего историческая значительность. А что исторически значительно? То, что укладывается в исторические тенденции. А что такое тенденции? То, что кажется плодотворным/тупиковым для сегодняшнего развития. А это уже оценка эпохи.

Современность оценивается с двух противоположных позиций: или из лучшего прошлого, или из лучшего будущего. И лучшее прошлое, и лучшее будущее могут иметь различные датировки. Эти условия и дают четыре исторических схемы.

Если за лучшее принимается далекое (в том числе праисторическое) прошлое, то картина истории уподобляется пути от золотого века к железному. Примет деградации в любой эпохе сыщется много. Поэтому единственное, что можно противопоставить внутренне стройной концепции постоянного регресса: он неправдоподобно долог. Столь длительный — тысячелетиями длящийся — спуск на историческую реальность спроецировать трудно (тем более, что не только архаически-легендарные времена зовут золотым веком, но и совсем недавние, например, пушкинские), потому описанный строй осмысления современности больше применим в метафизике и историософии, чем в журналистике.

Впрочем, геокультурная и конфессиональная ангажированность вызывают приложение схемы сплошного регресса к «вражеским» цивилизациям. В исламской фундаменталистской прессе или в наших аналитических программах, когда в них приглашают активистов евразийского движения или исламской партии, зоной неуклонной деградации оказываются США (и плюс к ним — мировое правительство, мировая закулиса). А на ваххабитских сайтах, открытых пропагандистами чеченских боевиков, в роли деградирующих США выступает Россия…

Если лучшим считается недавнее прошлое, еще не размытое в памяти, не превратившееся в легенду, то, как в современной газетной коммунистическо-патриотической критике, возникает комбинация прогресса и обвала, последовавшего из-за непоправимых ошибок или же преступлений правителей. Эта схема истории отмечена логической неувязкой. Ее части категориально неравноправны: прогресс был вроде как исторически закономерен, обвал же случился вследствие злой воли зарубежных супостатов и их отечественных пособников.

Когда за лучшее берут далекое будущее, то историю строят из фактов, которые можно интерпретировать в качестве цепи примет-предвестников искомого будущего. Остальные данные при этом либо игнорируются, либо списываются на реликты прошлого (варварства, дикости, стадиально низшей цивилизации), либо описываются в терминах движущих противоречий, как это излагалось в «Коммунистическом манифесте». Просветительско-утопической схеме подчинялась советская пресса, только движущие противоречия чем дальше, тем больше заменялись безобидными «отдельными недостатками». Таким образом, в советских СМИ имелась промежуточная картина истории — между той, которая задает идеал далекого будущего, и той, которая признает идеал почти осуществленным, лишь довершаемым ближайшим будущим.

Когда за идеал принимается ближайшее будущее, которое вот-вот наступит (как это делалось в то советское время, когда коммунизм обещали через двадцать лет; сегодня оптимистическим предвосхищением близкого будущего отличается глобалистский неолиберализм), то на самом деле речь идет о реалиях настоящего и недавнего прошлого, которые требуется сохранить и укрепить. История выглядит как прогресс, утыкающийся в настоящее, а будущее требуется только ради «дальнейшего совершенствования», если пользоваться памятным выражением советских партийных вождей. Под совершенствованием понимается, во-первых, преодоление «отдельных недостатков» (в их роли выступают, например, коррупция и терроризм), а во-вторых, распространение идеального стандарта общества и экономики на все цивилизационные территории.

Разумеется, конкретный журналист, газета, телеканал могут вовсе и не думать о прогрессе или регрессе, а попросту отрабатывать определенные инвестиции. Но историческое сознание задает словарь для продвижения групповых интересов в общественное мнение. Идеологические традиции тем самым экономически и политически приватизируются. Таким образом, идеи прогресса, возникшие в эпоху Просвещения, стали собственностью нынешних мировых монополий, управляющих глобальным рынком.

Теперь уже не отделишь схемы исторического сознания от текущей геополитики. Получается, что она — через журналистику — не просто ими пользуется, но постоянно вдыхает в них новую историческую жизнь — чувствительно, а подчас даже болезненно их актуализирует. И журналистике хорошо: благодаря упаковке в высокие идеологические схемы ее деловые интересы обретают мировоззренческую высоту.