На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона - Валентин Пикуль

– Статью в «Ведомости»! – наказал он строго, непререкаемо. – Чтобы завтра уже вышла. Задвиньте все на вторую страницу, а первую – под это чрезвычайное событие… Зовите губернского архитектора!

Приплелся Ползищев, уренский Палладио, в штанах из бархата.

– Будем планировать бульвар, – велел ему Мышецкий…

В самый разгар творческого вдохновения двери кабинета раскрылись, и на пороге предстал обалделый Огурцов.

– Гражданин князь… – пролепетал он, пугаясь.

Сергей Яковлевич встал и посмотрел на него строго:

– Что это значит, сударь? Выбирайте выражения…

Огурцов молча протянул ему «Учреждение о Государственной думе».

Был очень жаркий день – августа 1905 года…

«Что-то будет?.. Мамоньки!» – думал Огурцов, покачиваясь.

Глава пятая

Пять месяцев, начиная с февраля, тужился чиновный ум, и вот результат: Булыгинская дума должна быть не законодательным, а лишь совещательным органом в русском правительстве (последнее же слово оставалось по-прежнему за царем). Сергей Яковлевич вчитался в «Учреждение» и развел руками.

– Помилуйте! – разволновался князь. – Гора мышонка родила. К дребезжащей машине русского бюрократизма прибавилось еще одно маховое колесо, но… разве об этом мечтали мы все?

Вскоре прибежал запыхавшийся Чиколини:

– Князь! Вот тут Бабакай Наврузович, по примеру московского «Метрополя», желает сегодня каждому гостю, в честь такого события, налить бесплатно по бокалу шампанского… Как быть, князь?

Глупость мира сего не имела предела.

– Бабакай может налить и бочку даром, но я-то при чем здесь? Я ведь только уренский губернатор, Бруно Иванович, а вы меня все время за кого-то другого принимаете!

Велел отключить телефон, поставил Огурцова на страже дверей. Надо как следует разобраться. В чем суть? Кто получит право голоса? Это ведь главное в кампании предстоящих выборов…

Было намечено все три избирательные курии: 1) землевладельцы и собственники крупных недвижимых имуществ; 2) домовладельцы, предприниматели и фабриканты, а также лица, которые платят в год за квартиру не менее тысячи трехсот двадцати рублей, и 3) крестьяне, владевшие земельным наделом; последние получали право голоса не сами, а лишь от имени волостных сходов…

Да, было над чем задуматься. Сергей Яковлевич испытал вдруг чудовищную неловкость. Ему было стыдно, как бывает стыдно за близкого человека, который возьми да и ляпни в обществе глупость. Князь ведь очень ждал этого момента в русской истории. Казалось, отсюда и начнется новая эра для России – вече, народ, свобода… «Пусть и подерутся, но драться будут разумно – за идею!»

А вместо обещанных марципанов ему подсунули дешевый и скользкий леденчик. Сергей Яковлевич никак не ожидал, что Булыгин и его компания столь нагло отринут от выборов весь рабочий класс. А куда деть русскую интеллигенцию – врачей, педагогов, писателей, – всех тех, кто не может вынуть из кармана тысячу триста двадцать рублей за одну только квартиру?..

– Импотенты! – сказал князь с презрением, и снова раздался звонок. – Огурцов, я кому велел, чтобы телефон отключить?

– Ваше сиятельство, это же из генерал-губернаторства…

Звонил из Тургая чиновник особых поручений генерала Тулумбадзе, спрашивал: «Разрешаете ли вы в Уренске вывешивать флаги?»

– Я не запрещаю вывешивать флаги, – ответил Мышецкий. – Не знаю, как у вас, а у меня в Уренске каждый молится на свой лад: один – красну солнышку, а другой – ясну месяцу…

Князь присмотрелся: флаги были вывешены над кухмистерской вдовы Супляковой, над редакцией «Уренских губернских ведомостей». А вот над жандармерией флага не висело: это похоже на Дремлюгу – ведь он не раз повторял вслед за Сущевым-Ракусой: «Мы люди незаметные, скромные, по стеночке ходим, по стеночке…»

Телеграф принес первые известия. Например, что турецкая цензура не пропустила в печать ни единой строчки о созыве Государственной думы в России. А русская полиция (турецких газет не читая) пошла на поводу султанских цензоров: в некоторых губерниях «Учреждение о думе» прятали от мужиков как вредную крамолу.

Чиколини тоже суетился изрядно, намекал Мышецкому:

– Как бы, князь, худого не вышло! Да и выборы опять-таки… Что за штука? Впервые в жизни выбирать станут – как бы волосами не сцепились! Привыкли от начальства поставленных видеть…

Мышецкий взялся за трость, надвинул шляпу:

– Поехал ужинать… А вы, Бруно Иванович, будьте готовы: завтра – так и быть! – нагрянем на господ Жеребцовых и победим…

На демократических началах губернатору, как и прочим, Бабакай Наврузович вспенил бокал дарового шампанского. Между столиков, вытирая потную шею, околачивался директор депо – Смирнов.

– Иван Иванович, а что слышно у вас в депо?

– Ни гугу, князь…

В пику ресторанной добродетели, Сергей Яковлевич расплатился за шампанское.

– Ни гуту… Это великолепно: рабочие, ей-богу, умники – молчат, и все тут, как будто их это не касается!

Борисяк в эти дни спрашивал у Казимира Хоржевского:

– А что князь? Как он?

– Ни гуту, – отвечал Казимир.

– Что ж, он, видать, умнее многих!..

Через день Дремлюга принес князю свежую листовку, еще влажную:

– Содрали сейчас с забора, клей еще не высох. Как понимать?

А в листовке было сказано: «Манифест от 6 августа есть наглое издевательство над рабочим классом всей России…»

– Как понимать? А вот так, капитан, и понимайте, как здесь написано, – ответил ему губернатор. – Будь вы или я на месте рабочих, разве мы бы с вами не подписались под такой листовкой? Нельзя же давать право свободно мыслить и выражать эти мысли только тем, кто проживает в квартире из десяти комнат!..

– Я понимаю вас, князь, – сказал Дремлюга со всей душевностью, – вы смотрите на князя Сергия Трубецкого – как он? Да еще на Союз союзов, что в Москве копошится…

– Капитан! – заметил князь. – Копошатся только домовые в чулане да кикимора под печкой. А Союз союзов составлен из передовых людей, которые и объявили бойкот этому «батарду» Булыгина!

– Вы ошибаетесь, – возразил Дремлюга. – Распалясь, они объявили бойкот – верно, но теперь можете прочесть, что пишет наш хваленый Милюков в «Сыне отечества»…

И это было правдой: «Осанна, осанна!» – кричал Милюков.

– Мне-то что? – сказал Мышецкий. – Я остаюсь при своем мнении: лучше, капитан, никакой думы, только не эта!

Дремлюга заметил нервную трясучку в пальцах князя, под выпуклым стеклом пенсне вздрагивало веко правого глаза.

– Вы так взволнованы, князь, так горячитесь…

– Нервы, – резко ответил ему Мышецкий.

– Можно, как мужчина мужчине?

– Ну?

– Обзаведитесь женщиной… Право, князь, от души!

Сергей Яковлевич мгновенно вспыхнул:

– Ваше ли это просвещенное дело – давать мне советы?..

Странно, что, когда жандарм ушел, Мышецкий вспомнил о Корево – скромной черноглазой акушерке. Было в ней нечто такое, что зацепилось за сердце, как колючка шиповника, – не выдернуть.

Отчаялся и позвал Огурцова.

– Надоело все, – сказал. – Дела есть?

– Нету, – просиял старый «драбант»…

Незаметно наступила пора «опрощения», как он называл сам эту перемену в себе. Вдруг ему расхотелось следить за собой, все реже облачал он свое большое обрыхлевшее тело в мундир, все чаще прибегал к скромнейшему сюртуку. Высокие простонародные сапоги (удобные, чтобы не возиться со штрипками) даже шли к его высокой фигуре. В таком-то вот виде, в сапогах и сюртуке, Сергей Яковлевич и нагрянул однажды под вечер в молочную.

– Ну, Сана, – сказал, – угости меня чем-нибудь… Голоден!

Добрая женщина угостила его на славу, но вина не дала:

– Не надо вам пьянственного, Сергей Яковлевич, по городу и без того невесть что болтают о вас…

– А все-таки – что же, Сана?

– Разное… – помялась женщина. – Будто вы и не служите совсем, как раньше, а так… Да и пьете вы много. Вам не надо!

– Пожалуй, Сана, ты права: не надо бы! Но зато это забавно. Я далеко не оригинален. Да, это так… – И неожиданно рассказал Сане, притихшей: – У меня вот бабушка по линии матери была правдоискательницей. Ездила по Европе, плавала даже в Америку. И все искала… пророка, что ли? Не знаю, кого и что она искала. А в результате ничего не нашла и – спилась. Самым безобидным образом спилась она в своей твер­ской деревеньке. Даже не на вине, а на мужицком пеннике… Она была хороший и умный человек, умела лечить, и мужики десять верст несли ее гроб до нашего родового. Я часто думаю о ней, и приходит мысль: не в бабушку ли, искательницу истины, я и пошел? Ты поняла меня, Сана?

– Все человеческое, Сергей Яковлевич, понять можно…

Мышецкий с удовольствием подержал в своей ладони крупное теплое запястье женщины, втиснутое в золоченый браслет.

– Ах, милая моя Сана, если бы мне два года… Даже один год назад! Все бы начал иначе… Ты даже не знаешь, сколько мерзости и путаницы внес в свою жизнь я за эти два года.