Глобальное потепление - Яна Дубинянская

— Кажется, никто.

— Кажется или точно?

— Нет, никто.

Ливанов глянул на часы: половина двенадцатого, и жена, конечно, еще не спит, хорошо, если хоть Лилька, а вдруг ей хуже, вдруг осложнение на гланды, черт, черт, черт; жгучая вина обступала со всех сторон, брала в клещи, и жалко звучали любые самооправдания. Сел на постели, босой ногой дотянулся до Катенькиной сумочки, затерянной на полу среди прочих в беззащитном хаосе сброшенных вещей, и подфутболил ее поближе.

— Маленький, я с твоей мобилы позвоню, хорошо?

Она удивленно кивнула, хлопнув ресницами. А потом все шире раскрывала глаза, слушая быстрый диалог-перестук шпионских полуслов. Ничего она не понимала — в отличие от жены, которая, как всегда, поняла все, ни о чем не спросив, и теперь, наверное, ляжет спать. Хоть что-то хорошее под занавес этого дикого, безумного, противоестественного дня.

— Лилька простыла, — пояснил он, возвращая мобилку. — Но вроде бы ничего, сегодня к вечеру уже без температуры.

Катенька смотрела во все глазищи, бездонные, ведьмовские. Ничего ты не поймешь, маленькая, вот и хорошо, вот и не надо. В этой стране часто бывает полезно ничего не понимать.

— Почему? — наконец выговорила полушепотом. — У тебя ребенок болеет, а ты прямо из аэропорта… а ты здесь, со мной. Почему?!

Усмехнулся, обнял:

— Потому что я тебя люблю.

Вывернулась, резко оттолкнула его в грудь маленькими ладонями; Ливанов даже опешил от неожиданности.

— Никогда так не говори!!!

— Что с тобой, пушистый?

— Не надо. Нельзя об этом врать.

— Кто врет-то? — он вздохнул, привлек ее к себе снова, взлохматил легкие волосы. — Люблю, куда ж я денусь. И когда-нибудь, в следующий раз, мы с тобой обязательно поедем на Соловки…

Фуршет был хлипковат, к приходу Ливанова со столов практически все уже смели, но выпивка еще оставалась. Имелось подозрение, что ушлая киношная публика, не понадеявшись на спонсоров, половину притащила с собой. Оттягивались по полной, Ливанову наливали со всех сторон, и он ненормально быстро, возможно, из-за отсутствия нормальной закуси, перестал отличать знакомых женщин от незнакомых и даже успел один раз схлопотать по морде. Вообще, народ вокруг был сплошь странно чужой, такое чувство, будто за время ливановского отсутствия в отечественном кино пошла принципиально новая волна: пигалиц-артисточек с воробьиными лицами, мальчиков-продюсеров в драных бейсболках и с немыслимым количеством бабла, рослых режиссеров неопределенного гендера с зычными голосами, а также шаровой, но тоже совершенно свеженькой публики.

Единственной бесспорно узнаваемой мордой крутился рядом Оленьковский, автор второй экранизации «Валентинки», собравшей миллионы в прокате, но с презрением опущенной истеблишментом от кинокритики — тупым ножом по яйцам оленьковских амбиций. Лично Ливанов видеть ее не мог, еще в большей степени, чем первую, хотя казалось бы.

— …прокатим по дополнительной программе, — развивал Оленьковский, фамильярно прихватывая его под ручку. — Дадут приз зрительских симпатий, там схвачено, я договорился. Мелочь, понимаю, но для Канна аргумент. Главное, чтобы ты поприсутствовал. А ты же и так и так будешь на Соловках…

— Ты проныра, за это я тебя и люблю, — сказал Ливанов. — Наливай. Кстати, откуда знаешь?

— Что я знаю?

— Что я поеду на Соловки.

Оленьковский присвистнул:

— А разве кто-нибудь в этой стране еще не в курсе? Ты ж там, говорят, книжку собрался писать, про глобальное потепление…

— У меня дочка болеет. Может, я и не поеду никуда.

— Э, нет, — заволновался режиссер. — Так не пойдет, Дима. Пускай выздоравливает. Без тебя «Валентинке» хрен что дадут, опять поползут разговорчики, мол, я тебя извратил, снял фигню…

— Ты меня извратил, Костя. Ты снял фигню. Надо за это выпить.

Они выпили, и тут невдалеке замаячила Извицкая, змеисто-стройная и шоколадно-загорелая, отчего глаза у нее мерцали совсем уж немыслимой зеленью. С Извицкой определенно следовало переспать. Для начала Ливанов подмигнул ей через оленьковское плечо и чьи-то тусующиеся спины, причем, как ни странно, был замечен — зеленый глаз насмешливо сузился в ответ, — а затем двинулся на приступ. Оленьковский, словно преданный ординарец, увязался следом, но по таким мелочам можно было не заморачиваться.

— Откуда ты вся такая? — вкрадчиво спросил Ливанов, целуя ее в обнаженное плечо возле зеленой бретельки; ничего, не промахнулся. — С моря?

— Да, съездила на Беломорье, — отозвалась Извицкая. — Почти на Соловки. Жаль, что без тебя, дорогой. Там чудесно. Как поживает твой роман?

— Какой? — не сообразил Ливанов.

— С банановой журналисткой.

— Ты слишком много знаешь, Извицкая, за это я тебя и люблю. Надеюсь, ты-то мне на Соловках не изменяла?

Извицкая почему-то не улыбнулась, да и смотрела она как-то странно, сканирующе, а может, и показалось, у него давно все плыло перед глазами, и высокая шея Извицкой теряла очертания, словно башня маяка на культурном шельфе. Вокруг бушевали левые киношники, все они уже безобразно перепились и творили черт-те что, Ливанову лень было наблюдать и вникать. Сосредоточился на извицких зрачках, будто на блестящем шарике гипнотизера. В результате они и вправду сплылись в один пульсирующий зеленый шар, а так — ничего.

— Странно, что ты вернулся, Ливанов, — проговорила Извицкая.

— Куда вернулся? — снова не понял он.

— В эту страну.

Ливанов проморгался, возвращая ей четкость; наплывало неопределенное, неуловимое, зябкое у позвоночника, каким-то образом повязанное со всем произошедшим за последние дни и вместе с тем рассыпающееся, не поддающееся логике и здравому смыслу. На самом-то деле все, конечно, не так; ты успел, похоже, привыкнуть к банановому веселому абсурду, а эта страна всегда четко задает правила, только не всегда ставит тебя в известность о них.

— Два вопроса, Извицкая, — проговорил он, стараясь артикулировать как можно четче. — Первый: почему я не должен был вернуться? Второй: на фига ты Катьке звонила?

Она засмеялась, чуть запрокинув голову, белозубая, ослепительная — и внезапно исчезла, растворилась в незнакомой толпе, распалась, как в компьютерном блокбастере, на нескольких тоненько хихикающих субтильных актрисок, естественным образом оказавшихся вдруг у Ливанова подмышками и на шее. Что-то бубнил над ухом бездарь Оленьковский, хрен ему, а не Канн, гремела дикая африканская музычка, под которую какие-то парочки ухитрялись обжиматься, перекинутая бутылка дешевого портвейна роняла с фуршетного стола последние багровые слезы. Надо срочно выпить, но кретин Оленьковский не наливал, никто не наливал вообще, неужели уже нечего налить?!.. и надо срочно разыскать Извицкую, все-таки она единственный человек, который что-то понимает и знает, единственная морда лица, на которую здесь можно без отвращения смотреть, — но актриски хихикали, лезли цепкими ручонками куда не надо и не отпускали, а музычка била кувалдой по мозгам, и в самом деле, какого черта я вернулся в эту страну?!