Венецианский эликсир - Мишель Ловрик

Мы попрощались на следующее утро в хорошем, хоть и немного подавленном расположении духа. Зани ушел еще до рассвета, вероятно, чтобы поискать «горяченького», а также чтобы избежать неловкости расставания. Я большего и не ожидала, потому положила пирог с угрями, завернутый в красивый платок, на доску, где он обычно спал.

Потом, на рассвете, я вышла на улицу, держа в руках сумку, в которую смогла запихать разные мелкие вещи, взятые у шарлатана, а также мои роскошные дорогие одежды. Слушая голубей, воркующих на крышах, я остановилась на минуту, обернувшись на «Фезерз», на грязное окно на втором этаже, в котором виднелся силуэт Дотторе, заканчивающего утренний туалет. Словно бы почувствовав мой взгляд, он посмотрел в окно и послал мне воздушный поцелуй. Я ответила ему тем же, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Сентиментальная часть моей души сожалела о таком повороте дел и была немного испугана тем, что приходится бросать такую развеселую жизнь, однако я понимала, что настало время двигаться дальше и вернуть любимого.

У меня оставалось не много времени. Он должен был вернуться в Лондон в течение нескольких дней.

Я развернулась и направилась в академию.

Певенш решила, что разговаривать со мной было бы ниже ее достоинства, потому первая часть нашего путешествия в Дувр прошла в молчании, если не считать недовольного сопения Певенш из-за того, что карета показалась ей недостаточно изысканной. Она была одета в фиолетовое шелковое платье и белую шляпу с темно-розовой изнанкой, которая придавала ее бледному лицу сходство с грибом поганкой.

— Только два места! — пробормотала она, втиснувшись в салон и заставив экипаж просесть на рессорах. Хотя места было на четырех пассажиров, мы, к счастью, оказались одни, потому мне не надо было беспокоиться из-за ее поведения. Я сидела и досадовала из-за стоимости проезда, которая составляла целых три пенса за милю. Я уже представляла, какие суммы придется потратить, чтобы переправить этот испорченный багаж через Европу. Мой неожиданный план теперь казался мне безумием. Однако было поздно что-то менять, даже несмотря на то, что шансов на успех оставалось мало.

В одном из трактиров по дороге в Дувр мы с Певенш съели первый из многих ужинов, прошедших в недовольном молчании. Я подозревала, что она также боялась заговорить со мной, поскольку очень скоро выяснилась бы постыдная правда о ее реальных знаниях французского и немецкого языков. Я об этом догадалась по тому, как она ко мне обращалась. Она называла меня «мадам Жоанфлор», не в силах правильно произнести «Жонфлер».

Я онемела от гнева, когда она подсунула мне миску с котлетами и швырнула нож с вилкой.

— Порежь, — приказала она.

Почему бы и нет? Все, что угодно, только бы она вела себя тихо. Пусть думает, что она тут главная.

Я послушно порезала еду, заметив, однако:

— Я недостаточно стара, чтобы быть твоей матерью, дорогая.

Судя по взгляду, который она на меня бросила, я казалась ей достаточно старой, чтобы быть ее бабушкой. Но очень скоро она сосредоточилась на еде, размышляя вслух о том, как и чем она была приправлена. По всей видимости, ей было очень интересно, чего в маринаде больше, тимьяна или лаврового листа. Эта девочка была настоящим кошмаром. Зачем я только пошла на то, чтобы выкрасть ее?

Ответ напрашивался сам — она наживка, как червяк или муха.

Когда мы снова отправились в путь, она притворилась, что задремала. Я же сделала вид, что читаю, и украдкой наблюдала за ней.

Ее не до конца сформировавшееся лицо не обещало в будущем стать таким, какое вызывает у мужчин возбуждение. Она была типичной английской розой, сонной и блеклой. Даже ее свежесть не была идеальной. Мелкие черты лица перекликались с дурным характером.

Однако она прекрасно умела изображать дитя. У нее постоянно был приоткрыт рот, обнаруживая небольшую щель между передними зубами. Верхняя губа немного выпирала, как у ребенка. Словно у куклы, два ее верхних зуба покоились на нижней губе. Она научилась глядеть в одну точку отрешенным взглядом, словно бы радуясь каким-то своим детским радостям. Иногда в глазах Певенш отражалась тоска, как будто по давно забытым колыбельным.

В конце концов мы были вынуждены общаться. Тактично, как и подобает уважаемой гувернантке, я поинтересовалась ее успехами в иностранных языках. По всей видимости, у нее не было никаких талантов, а также энергии для попыток их развить. Она не занималась вышивкой, благотворительность тоже совершенно не вызывала у нее интереса. У нее была странная, непонятная страсть к еде, почти одержимость. Она могла рассуждать на эту тему с удивительным красноречием. Музыка ей была скучна, несмотря на то, что у нее имелась укулеле. Я заметила, что она прихватила ее с собой, вероятно, надеясь в будущем использовать для давления на опекуна.

Из любопытства я попросила ее сыграть для меня, на что она резко фыркнула:

— Я играю только для дяди Валентина. Ему бы не понравилось, если бы я вам играла.

Я хотела было дать ей пощечину и отвести этим душу, но это не было моей целью. Я не желала, чтобы меня провоцировал такой недостойный противник. Я осторожно изменила тему разговора, пытаясь выяснить, о чем ей хотелось бы поговорить. Очень скоро я это выяснила. Певенш очень не нравилось, как с ней обращались другие девочки в академии. Она пересказывала истории о том, как ей удавалось унизить их, как увольняли учительниц и выгоняли слуг. Все это, конечно, было мило сердцу недалекого существа, которое могло гордиться разве что собственной злобой. Рассказывая о маленьких войнах и победах, она краснела и становилась чертовски самодовольной. Английские пансионы, как и венецианские монастыри, по всей видимости, были прекрасным местом для взращивания отъявленных хулиганов.

Так мы и скоротали остаток пути до Дувра, а также время на таможне, где, к счастью, нас не очень тщательно обыскивали. Стояла хорошая погода, и мы легко взошли на судно. Плавание продолжалось не более шести часов. Удивительно, но нас не мучила морская болезнь. Я была готова к тому, что Певенш придется проститься с сытным завтраком. Несмотря на то, что она никогда раньше не бывала в море, у нее обнаружилась необыкновенная стойкость к качке. В Кале мы быстро выгрузились, носильщики подхватили наш багаж и провели нас на таможню, где мы получили визы и предъявили дорожные документы. Мои были потрепанными от долгого употребления, в то время как бумаги Певенш — белыми и хрустящими. Я получила их, заплатив дружелюбному фальшивомонетчику, с которым познакомилась в «Якоре». Я стояла возле него в его скромной мастерской, пока он готовил бумаги, и описывала ее внешность, пытаясь использовать нейтральные выражения.

— Возраст? — спросил он, тщательно выводя буквы на официальных документах.

Я поняла, что не знаю ответа на этот вопрос, потому велела указать «двадцать».

Ее документы были написаны по-французски. Я решила, что вряд ли ей придет в голову читать их, принимая во внимание ее плохое знание языка.

Лицо Певенш окаменело. Она слушала и делала вид, что понимает то, что я говорю таможенникам по-французски. Мои пояснения, схожие с теми, которые я предоставила директрисе академии, вполне их удовлетворили. Нам пожелали доброго пути и отпустили.

Я решила не оставаться в Кале на ночь, а отправиться в какой-нибудь другой город. Я не считала, что за нами следят, но не могла позволить себе быть беззаботной.

Моя заложница сильно меня забавляла. Я никогда прежде не встречала более гротескного существа. Природа справедливо лишила ее очарования, снабдив вместо этого дикой заносчивостью. В каждой карете она вела себя, словно королева бала, высокомерно глядя на соседей, ни на ком надолго не задерживая взгляд, словно опасаясь, что ей это может навредить. Каскад ее смешков, подмигиваний и томных взглядов обрушивался с одинаковой силой как на мужчин, так и на женщин. Я уверена, они считали, что в результате несчастного случая она сильно повредила голову.

Единственный несчастный случай, который с ней произошел, — это избыток терпения окружающих по отношению к ее ужасному тщеславию.

Мой возлюбленный, а прежде, по всей видимости, ее отец, исполнял все ее прихоти, поддерживая представление Певенш о себе как об очаровательной леди с недюжинным интеллектом.

Когда она заметила, что попутчики с любопытством поглядывают на нее, она прошептала мне на ухо:

— Видишь! Разве я их не интригую? Разве они не уверены, что я иностранная леди? Иностранка, взращенная за границей? Разве я не обладаю удивительными добродетелями, которые выделяют меня среди других английских девушек?

Она серьезно считала, что ни один молодой человек не сможет не поддаться очарованию ее сомнительных внешних данных. Если мужчина случайно смотрел на нее, она принималась пищать: