Переписка 1815-1825 - Александр Пушкин

Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника, мне наскучило, что в моем отечестве ко мне относятся с меньшим уважением, чем к любому юнцу-англичанину, явившемуся щеголять среди нас своей тупостью и своей тарабарщиной.

Единственное, чего я жажду, это — независимости (слово неважное, да сама вещь хороша); с помощью мужества и упорства я в конце концов добьюсь ее. Я уже поборол в себе отвращение к тому, чтобы писать стихи и продавать их, дабы существовать на это, — самый трудный шаг сделан. Если я еще пишу по вольной прихоти вдохновения, то, написав стихи, я уже смотрю на них только как на товар по столько-то за штуку. — Не могу понять ужаса своих друзей (не очень-то знаю, кто они — эти мои друзья).

Несомненно, граф Воронцов, человек неглупый, сумеет обвинить меня в глазах света: победа очень лестная, которою я позволю ему полностью насладиться, ибо я столь же мало забочусь о мнении света, как о брани [и] о восторгах наших журналов.

155

где тот свинцовый зад, который будет толкать всё это.

156

сектант.

157

ты вписано

158

обозрение промахов.

159

прорвано

160

прорвано

161

прорвано

162

в подлиннике: В Чернышевской переулке

163

чаша была переполнена.

164

в подлиннике: литтературы, затем одно т зачеркнуто.

165

вот вписано

166

ей дней подчеркнуто двумя чертами.

167

4-ой переправлено из 5-ой

168

Чайльд Гарольда.

169

человеческим вписано

170

сперва было: законнорожденный потомок их школьной славы

171

четыре последние слова густо замараны другими чернилами

172

тут же переделано из ту же

173

когда увидел переделано из увидев

174

она переделано из я

175

Мнение Писарева вписано

176

но он располагает ею уже давно, вообще же дело идет только о 1000 рублей.

177

все сборники новых стихов, именуемых романтическими, — позор для французской литературы.

178

конституционалистке или анти-конституционалистке, но всегда обожаемой, как свобода.

179

14 июля — господину Тургеневу в С. Петербурге.

180

верхний край письма оторван

181

из Константинополя — толпа трусливой сволочи, воров и бродяг, которые не могли выдержать даже первого огня дрянных турецких стрелков, составила бы забавный отряд в армии графа Витгенштейна. Что касается офицеров, то они еще хуже солдат. Мы видели этих новых Леонидов на улицах Одессы и Кишенева — со многими из них лично знакомы, мы можем удостоверить их полное ничтожество — они умудрились быть болванами даже в такую минуту, когда их рассказы должны были интересовать всякого европейца — ни малейшего понятия о военном деле, никакого представления о чести, никакого энтузиазма — французы и русские, которые здесь живут, выказывают им вполне заслуженное презрение; они всё сносят, даже палочные удары, с хладнокровием, достойным Фемистокла. Я не варвар и не проповедник Корана, дело Греции вызывает во мне горячее сочувствие, именно поэтому-то я и негодую, видя, что на этих ничтожных людей возложена священная обязанность защищать свободу.

182

Вы совершили большую оплошность, дорогой друг, не дав мне своего адреса, и воображая, что я не сумею разыскать вас в глуши [Киевской] Псковской губернии; вы избавили бы меня от лишней траты времени на розыски и раньше получили бы мое письмо. Вы пишете, что боитесь скомпрометировать меня перепиской с вами. Такое опасение ребячливо во многих отношениях, а к тому же бывают обстоятельства, когда не приходится считаться с подобными соображениями. Да и что может быть компрометирующего в нашей переписке? Я никогда не вел с вами разговоров о политике; вы знаете, что я не слишком высокого мнения о политике поэтов, а если и есть нечто, в чем я могу вас упрекнуть, так это лишь в недостаточном уважении к религии — хорошенько запомните это, ибо не впервые я об этом вам говорю. Я испытываю настоящую потребность писать вам. Нельзя безнаказанно прожить вместе столько времени; даже оставляя в стороне множество причин, которые заставляют меня питать к вам истинную дружбу, одной привычки было бы достаточно, чтобы создать между нами [истинную] прочную привязанность. Теперь, когда мы так далеко друг от друга, я не стану сдерживаться в выражении чувств, которые питаю к вам; знайте же, что, не говоря уже о вашем прекрасном и большом таланте, я с давних пор проникся к вам братской дружбой, и никакие обстоятельства не заставят меня отказаться от нее. Если после этого первого письма вы мне не ответите и не дадите своего адреса, я буду продолжать вам писать, надоедать вам до тех пор, пока не заставлю вас ответить мне, не считаясь с мелкими опасениями, которые должна рассеять самая невинность нашей переписки.

Не буду говорить вам о вашей беде, скажу только, что я не отчаиваюсь относительно вашего нынешнего положения: оно изменится к лучшему, не сомневаюсь в этом. Единственное, чего я страшусь для вас, это скуки в данный момент; поэтому я и берусь за перо лишь для того, чтобы развлечь вас, рассеять, поговорить с вами о прошлом, о нашей жизни в Одессе; хоть она, по правде говоря, и не была блестяща, однако воспоминание и сожаление несомненно должны приукрасить ее в ваших глазах. — […..]

Ризнич вновь принял бразды правления в театре; актрисы слушаются только его. Как жаль, что вас здесь нет. Завальевский продолжает увеселять своих друзей и знакомых: сейчас у него новая затея — стать писателем. Он объехал верхом южный берег Крыма, с „Достоинством женщин“ в руках, восхищаясь на каждом шагу то красотой стихов, то красотой природы, и всё это на плохом французском языке, подходящем лишь для прекрасной соотечественницы и для вашей каррикатуры, иногда даже находившей дурной вкус в его восторгах. В конце концов он свалился с лошади в разгар своих поэтических мечтаний. Откладываю до другого письма удовольствие рассказать вам о происшествиях и черточках из жизни наших прекрасных соотечественниц; а сейчас расскажу вам о Татьяне. Она приняла живейшее участие в вашем несчастии; она поручила мне сказать вам об этом, я пишу вам с ее согласия. Ее нежная и добрая душа видит лишь несправедливость, жертвою которой вы стали; она выразила мне это со всей чувствительностью и грацией, свойственными характеру Татьяны. Даже ее прелестная дочка вспоминает о вас, она часто говорит со мной о сумасбродном г-не Пушкине и о тросточке с собачьей головкой, которую вы подарили ей. Я всё время поджидаю маленького портрета с двумя первыми строками стихов, которые вы для нее написали.

Ради бога, дорогой друг, не предавайтесь отчаянию, берегитесь, чтобы оно не ослабило вашего прекрасного дарования, заботьтесь о себе, будьте терпеливы: ваше положение изменится к лучшему. Поймут несправедливость той суровой меры, которую применили к вам. Ваш долг перед самим собой, перед другими, даже перед вашей родиной — не падать духом; не забывайте, что вы — украшение нашей зарождающейся литературы и что временные невзгоды, жертвою которых вы оказались, не могут повредить вашей литературной славе. Я знаю, что ваша первая ссылка пошла на пользу вашему характеру; что вы теперь уже не такой взбалмошный, опрометчивый. Продолжайте в том же роде, затем — питайте уважение к религии, — и я не сомневаюсь, что в самом непродолжительном времени вас выпустят из проклятой вашей деревни.

Прощайте. Ваш друг А. Раевский.

21 августа 1824.

Александрия, близ Белой Церкви.

Мой адрес попрежнему — Киев.

183

С большим огорчением, мой милый Пушкин, узнал я о вашем отъезде в имение отца. Итак, у меня нет надежды скоро увидеть вас. В том, что вы меняете место жительства, я не усматриваю ничего особенно плохого; я надеюсь, что это первый шаг к окончанию вашей ссылки. Я надеюсь также, что близость к Петербургу даст вам возможность часто видеться с родными и друзьями, и это значительно уменьшит скуку вашей жизни в деревне. Я давно не писал вам, так как перенес тяжелую болезнь, от которой не вполне еще оправился. Продолжайте писать мне и пишите больше и чаще. Не бойтесь меня скомпрометировать: моя дружеская связь с вами началась гораздо раньше вашей несчастной истории; она не имеет отношения к событиям, происшедшим потом и вызванным заблуждениями вашей ранней молодости. Хочу дать вам совет — будьте благоразумны; не то, чтобы я боялся их повторения, но я всё еще опасаюсь какого-нибудь неосторожного поступка, который мог бы быть истолкован в этом смысле, а ваше прошлое, к несчастью, дает к тому повод. Мне так хочется видеть вас, что если я не услышу о перемене в вашем положении, то обещаю навестить вас еще в этом году. Если же положение ваше изменится, вы должны обещать мне, что приедете ко мне не позже того же срока. Прощайте, дорогой друг, сохраните для меня всю ту дружбу, какую и раньше мне выказывали, пусть не повлияет на нее наша разлука, какой бы долгой она ни была. Прощайте! Я устал писать вам, голова плохо работает. Мой адрес прежний — Киев, на имя отца. Пришлите мне свой адрес.