Командир штрафной роты - Владимир Першанин

— Неплохо бы, — отозвался восемнадцатилетний боец Усов. — Но я остаться могу. Привык к лейтенанту… и к ребятам тоже.

— Привык! — усмехнулся майор, тоже хорошо выпивший после боя. — Дурак ты. Нельзя к смерти привыкать. Здесь детям не место.

— Я на Сайфулина тоже представление напишу. Если бы не он, вся группа Чеховских накрылась бы.

— Пиши, — равнодушно кивнул Малышкин. — Уже к Берлину подходим, а людей сотнями кладем. Эту сраную дамбу артиллерией можно было очистить. Укрепления плевые. Штук восемь орудий на прямую наводку и снарядов две сотни. А мы людей две сотни с половиной потеряли.

Словно услышав нас, показалась батарея рыжего лейтенанта. Три «студебеккера» тянули противотанковые орудия. Возле нас затормозили. Выскочил комбат, следом водитель:

— Проедем?

— Свободно, — похвалил свою работу старшина-сапер. — Только не гоните.

Угостили комбата и его взводных водкой. Узнав про наши потери, лейтенант поцокал языком и сообщил, что у него разбило прямым попаданием орудие и четверо человек погибли.

— А вон ту 88-миллиметровку, кажись, мы накрыли, — сказал он.

— Ну, хоть одним снарядом надо было в цель попасть, — поддел его Малышкин. — За своих отомстить.

Лейтенант было надулся. Малышкин пихнул его в плечо:

— Не куксись. Выпей лучше. Нормально стрелял. Пулемет еще один разбил… большое дело.

— Снарядов бы, — оправдывался лейтенант. — Считай, без пристрелки били, да еще в темноте. А сейчас вот едем новую позицию занимать.

— Валяйте, — разрешил майор.

Запивая обед кисло-сладким вином, я не знал, что теплый весенний день 12 марта 1945 года станет моим последним днем на войне. Через час меня ранят. В третий раз за полтора года.

На дамбе хозяйничали саперы. Приехала еще целая рота с подъемным краном, танком-бульдозером. Укрепляли мост, по которому прошел гаубичный дивизион, несколько грузовиков с пехотой. Впереди копали укрепления, а гул далекой канонады разносился со всех сторон. Я не знал, но догадывался, что наступление немецких войск пока не остановлено.

Пронеслись два «мессершмитта». Сделали круг над дамбой, хутором и полетели дальше. С помощью саперов мы вырыли братскую могилу. Сносили тела и укладывали в несколько рядов. Потом в небольшом лесу, в паре километров от нас, поднялась стрельба. Какой-то подполковник приказал Малышкину выделить пятьдесят человек. Майор было заспорил, но тот оказался из штаба корпуса, которому мы временно были приданы. Пришлось подчиняться.

Вместе с пехотным взводом и минометчиками нас набили в три «студебеккера», и мы, огибая хутор, понеслись к лесу. Точнее, это была тополевая роща. Возле нее горел немецкий бронетранспортер, второй, пятясь, открыл по нам огонь из крупнокалиберного пулемета. Как я догадывался, это была разведка. Время немцы упустили, и на холме уже закапывали в землю противотанковые пушки и гаубицы. Наверное, фрицы прикидывали возможность удара. Так или иначе, мы рассыпались цепью, охватывая лесок.

Минометчики били через голову, заставив бронетранспортер отойти. На поляне стояли легкий бронеавтомобиль и два мотоцикла. По нам стреляли из пулеметов. После больших потерь и ожесточенного боя за дамбу на рожон не лезли. Ждали, пока минометчики подавят пулеметы. Но мин, как всегда, оказалось в обрез. Горели оба мотоцикла, замолчал один и второй пулемет.

— Штрафники, вперед! — кричал пехотный капитан, размахивая пистолетом.

— Пошел на…! — сплюнул Лыков. — Из-за дерева раскомандовался… герой!

Капитан долго надрывался, даже стрельнул пару раз в нашу сторону. Я ответил автоматной очередью поверх головы. Капитан присел, что-то покричал еще и пополз к нам.

— Начальник оперативного отдела приказал срочно уничтожить прорвавшиеся силы и взять несколько языков.

— Идите и берите, если надо, — согласился я.

Его бубнеж о «прорвавшихся силах и языках» меня раздражал.

— Это приказ!

— Поднимайте своих. Одни мы ничего не сделаем.

Я знал, что приказ все равно придется выполнять. Но без пехотного взвода гнать остатки своих людей не хотел. Немцев, судя по всему, после обстрела оставалось человек двадцать. Капитан все же согласился наступать вместе. Послали в обход гранатометчиков.

Когда ударили первые взрывы, оба взвода, пехотный и мой, бросились вперед.

Штрафники, обозленные, что их никак не хотят оставить в покое, смяли редкую цепь стрелков. Позади остались лежать пять или шесть наших бойцов. Пехота тоже не отставала. Как правило, немцы дрались грамотно и храбро. Когда чувствовали, что положение безнадежно, сдавались. Но здесь они понимали, что в плен брать никого не будут. Против них действуют штрафники, «русские смертники».

Нас было больше. Но, отходя к своему единственному укрытию, бронетранспортеру, фрицы огрызались непрерывным огнем. С тяжелой полугусеничной машины били сразу два пулемета: крупнокалиберный и обычный. Вася Лыков, едва не последний надежный друг, оставшийся в живых, свалился, и я невольно вскрикнул. Андрюха кинулся к танкисту.

— Что с ним?

— Щас… ранен. В ноги.

Уцелевшие немцы прыгали в бронетранспортер. Одна и вторая граната взорвались под передними колесами. Тяжелая машина, взревев, словно подпрыгнула, и понеслась прочь. А я увидел немца в глубокой каске, целившегося в меня из автомата, и понял, что ничего не успею сделать. В руках у меня тоже был автомат, но его надо было успеть поднять или хотя бы навести ствол. Одна, две секунды… Но их не оставалось. Я получал тяжелые раны, но ни разу не видел тех, кто в меня стрелял. А здесь, с расстояния полутора десятков шагов, я видел лицо молодого немца. Обычное, не искаженное злобой лицо. И пульсирующее пламя на кончике ствола. Все!

Я лежал на спине. Возле меня возился Андрюха Усов, еще двое бойцов. В медицинской справке, выданной позже в эвакогоспитале 1853, будет написано: «Сквозное пулевое ранение мягких тканей правого предплечья, касательное пулевое ранение правого бедра». По-врачебному четко и даже не слишком страшно. Не в голову и не в грудь.

Но я помню, как текла кровь, просачивалась сквозь повязки, я рвался встать и не мог. Ощущение, что тело проткнули во многих местах железным стержнем. Когда немного миновал шок, заныли, загорелись от боли раны, но я знал, что не умру, и даже сумел сесть.

— Где Лыков… где старшина?

— Здесь он.

Нас погрузили в «студебеккер». Человек двенадцать раненых. У Лыкова были пробиты ноги, и он тоже звал меня.

— Коля… ты живой?

— Ага.

Когда отъезжали, меня от тряски стало тошнить, и я закрыл глаза. В тот день война для меня и старшины Лыкова закончилась. Из санбата нас развезли по разным госпиталям.

В эвакогоспитале 1853 я лечился до 26 мая 1945 года. Рана на бедре заживала быстро. С рукой было хуже. Пуля, вбив в предплечье клочья ткани от гимнастерки и нательной рубахи, вызвала сильное воспаление. Раза три мне резали руку, чистили рану. Одну из операций снова делали под общим наркозом. Хирург спросил, какой это по счету наркоз. Я ответил, что второй. Уже после операции он сказал, что общий наркоз — штука вредная, отнимает пять лет жизни. В следующий раз, если понадобится чистить рану, будут делать с новокаином. Что для меня тогда были десять лет? Вся жизнь впереди! Но когда в шестидесятых первый раз хватануло сердце, я вспомнил того хирурга.

День Победы отметили в госпитале, как полагается. Был хороший обед, нам выделили спирта, да еще мы сами достали водки, вина. Некоторые плакали. Не верили, что остались живы. Кто имел пистолеты, устроили вечером салют. Все крепко выпили. Один лейтенант засадил пулю в окно третьего этажа. Дежурный врач отобрал, у кого успел, оружие, обещал написать рапорт. Но все обошлось… Победа ведь!

После выписки нас, целый вагон офицеров, отправили в Белую Церковь. Наверное, слишком много победителей скопилось за границей. До марта 1946 года я служил в Киевском военном округе командиром взвода в пехотном полку. Там получил один за другим три своих ордена. «Красную Звезду» — за снайперские успехи. А как еще назвать? За то, что без малого четыре десятка фрицев перебил? Второй орден Отечественной войны второй степени — за Карпаты, третий орден, тоже Отечественной войны второй степени, — за штрафную роту. Спасибо майору Малышкину. Медаль «За боевые заслуги» получил аж в 1963 году. Еще пара-тройка представлений на награды так и затерялись в штабах. Бог с ними! Не за ордена воюем — так говорили мы тогда.

Я рвался домой. Соскучился по родным. В марте 1946 года меня, как получившего три тяжелых ранения, демобилизовали. Многие офицеры завидовали. Им предстояло служить, а отпуска давали очень редко.

Вернулся в родное село. Неделю гуляли, праздновали встречу. Трое нас из семьи ушли на войну: отец, старший брат Федор и я. Вернулись все, хотя никто в тылу не околачивался. Повезло нашей маме, как мало кому в селе. Вернулись оба сына и муж. Израненные, но живые. Многие мои родственники погибли, пропали без вести. Мужиков в селе заметно поубавилось.