Дервиш света - Михаил Иванович Шевердин

— Но так ведь не может продолжаться! — вдруг вырвалось у доктора. Он дал себе слово ничем не выражать своих мыслей, пока он на территории Бухары, ничему не удивляться, ничем не возмущаться. И все же не выдержал.

— Кроме гнева божия, есть еще меч и огонь! — сказал визирь Сахиб Джелял.

Что он имел в виду? Что скрывалось в его словах?

Но тут возникла суета. Все замершие было, застывшие шелко-полосатые, золототканые халаты зашевелились, задвигались и валом повалили в сторону золотого трона, все преломили поясницы в земном поклоне.

Чей-то зычный голос глухо, но очень гулко отдался в спертой атмосфере зала:

— Да убережет вас бог от злобы! Вознесите же молитвы к престолу!

Возглашал, кажется, на этот раз о предстоящем приходе эмира чуть ли не сам кушбеги. Эмир явно хотел ошеломить присутствующих. Торжественность приема русского доктора все затмит: и горе и трагедию каратагцев, заставит стереть в памяти то плохое, что допустили эмирские чиновники, и помнить только о великих милостях.

Эмир забыл: «С угля черноты не смоешь даже розовой водой».

И как не вспомнить было доктору эти слова бухарского поэта Сабира, когда именно сегодня, в день его приезда, на площади состоялась казнь трех каратагцев-бунтарей. Едва ли это можно назвать простым совпадением, тем более, что об этом уже ему шепнул предупредительный мехмондор.

В высокие зеркальные окна парадного зала заглядывали глиняные башни на синем бездонном небе. Золотистая, почти шафрановая дымка затягивала плоские, поросшие жухлой, рыжей травой крыши Бухары. В тусклом свете солнца, ползущего медным круглым тазом к зениту, вставали далекие купола и минареты…

Сквозь тесно сгрудившуюся толпу халатов и чалм ходжей, беков, торговых коммерсантов, каких-то европейцев во фраках, военных в погонах, евреев в ермолках, персов в каракулевых куляхах, индусов в тюрбанах, туркмен в папахах «в три барана», хакимов в черных халатах, афганских вождей во всем белом, казахских князьков прокладывали путь доктору с сыновьями и визирю Сахибу Джелялу два муллозима с длинными посохами.

— Извините, — хрипло бормотал коротконогий, сочащийся жиром от духоты и усердия мехмондор, — никакого порядка с этими подхалимами и лизоблюдами. Хоть палками колотите. Господин визирь — вы могучий ум. Вы и днем видите звезды. Прикажите разогнать! Навести порядок. Ох! На земле, тучной милостями эмира, растет всякий бурьян.

Наконец они вырвались на открытое пространство, на гигантский текинский ковер, сажен десять в длину, постланный через весь зал до трона, высившегося золотым аляповатым сооружением в конце курынышханы.

Только тут доктор смог немного оглядеться. Поразительная встреча! В толпе доктор заметил внушительную чалму — так небрежно может повязывать ее человек, который много лет не видел себя в зеркале.

Но что это? Откуда тут взялся он? Не может быть! В великолепном бекском камзоле, в белом с золотым шитьем полукафтане, с саблей в серебром отделанных ножнах, на богатой перевязи… Пардабай. Глаза его, огромные, черные, горящие страдальческим пламенем, — говорили, что перед вами сам гроза самаркандских приставов и жандармов разбойник Намаз. Столкнувшись лицом к лицу с доктором, он сделал движение, чтобы броситься к нему, но спохватился и ограничился тем, что приложил руку к сердцу и отвесил поклон.

И вот наконец появился в сопровождении огромной свиты сам эмир Сеид Алимхан, малорослый, с невзрачным мучнисто-бледным лицом, в бутылочного сукна мундире российского полковника со слепящим серебром броских орденов и тяжелых эполет.

У эмира шевелились губы, бледные с синевой, но слов его не было слышно из-за шума, славословного гудения и подхалимских выкриков. Жесты его руки — неуверенны и ленивы, зерна четок потряхивались, щелкая на животе, тесно обтянутом мундиром.

Когда, наконец, в курынышхане водворилась относительная тишина, и все, прервав славословия, начали слушать эмира, оказалось, что хоть речи Сеида Алимхана звучали напыщенно и даже с некоторой патетикой, они отнюдь не производили впечатления величия, силы.

А ведь от этого балаганного манекена, облеченного в полковничий мундир с погонами, имевшими два «пробоя», как и у императора всея Руси, исходили Ужас, Гибель, Смерть. Тона же эмир держался добродушно-снисходительного, милостивого.

В тот же момент толпа придворных раздвинулась и, как говорится, к стопам эмира припали, целуя полу полковничьего мундира, два муллабачи в белых чалмах и белых халатах. Эмир благосклонно что-то проговорил. Сыновья доктора в один голос воскликнули:

— Смотря, вон Али! Смотри, Мирза! В чалмах! О!

Да, они обнаружили в толпе придворных друзей своего тилляуского детства.

Эмир благосклонно поздоровался с муфтием:

— Поистине благое дело! Ваши сыновья учатся в священном городе Истамбуле. Пусть же с них берут пример мусульмане.

Господин муфтий торопливо повел Али и Мирзу в сторону. Сеид Алимхан счел за лучшее не заметить, что доктор явился на прием со своими сыновьями. Внешне он хоть и соблюдал вежливость, но выпячивал слишком явно свою спесь. Ему навязали этого русского врача из Ташкента. Хорошо. Он отблагодарит его по-царски, но позволит себе подчеркнуть, что он делает это из милости.

Пренебрежения, снисходительности к себе, тем более милостей Иван Петрович не терпел. Он помогал людям всеми силами, всеми знаниями, всей душой. Благодарностей он не ждал.

«Сделал доброе дело — брось его в реку».

Имеется в этом изречении и подтекст — речь идет о реке Забвения.

Но эмир своим высокомерием раздражал. Какое у него право держать себя нагло, высокомерно?

Впрочем, фанатизм и невежество избавляют убийцу от угрызений совести. А эмир — убийца. Потому он столь милостив и благосклонен к преступникам. Вон стоит совсем близко к трону убийца людей — Кагарбек. Он совсем не похож на опального, призванного к ответу, проворовавшегося, наделавшего должностных преступлений чиновника. Напротив, он выглядит именинником. Разряжен павлином. Поблескивает бархатом, серебром, золотом, бирюзой.

Он даже не слишком изгибается в поклонах и без малейшей робости и смущения, косясь, поглядывает на доктора.

Но под взглядом визиря Сахиба Джеляла Кагарбек весь сжимается, прячется в свой парадный халат, как черепаха в свой панцирь.

V

Ханы — мертвецы среди людей.

Бердах

Если ты видишь выродка

                   в халате и чалме,

Оказывай уважение

                    халату и чалме.

Рухи

Наблюдая это ничтожество, вспоминая трагедию Каратага, все еще ощущая томительную жуть от только что виденного зрелища казни на площади, добрый по натуре, человечный доктор был весь во власти плохого настроения.

Бренча золотыми побрякушками своей амуниции, их высочество эмир неторопливо, с величественной, снисходительной ленцой рассуждал вслух сам с собой о причинах добра и зла, украшая речь глубокомысленными сентенциями из области философии и