Вивальди - Вирджилио Боккарди

И он взялся за письмо к Бентивольо с категорическим требованием снять с репертуара «Фарначе», поскольку он не уверен, что оперу не постигнет плачевная судьба предыдущей постановки. Но было поздно. Все декорации к опере «Фарначе» были уже выполнены сценографом Мауро.

Анна напомнила, что, требуя снятия с репертуара этой оперы, следует учесть, что солисты и оркестр совершенно справедливо потребуют выплаты им гонорара.

— Я написал лишь музыку, — ответил Вивальди. — Остальное меня не касается. Постановка и прочее — это дело рук Мауро!

Началась нудная тяжба. Мауро решительно заявил, что выступал как подставное лицо, а истинным импресарио был Вивальди. Неделю спустя, накрывая на стол, Маргарита вместе с тарелкой супа подала брату исковое письмо от Мауро из Феррары, в котором содержалось требование заплатить солистам и оркестрантам по контракту.

— Эта Феррара меня в могилу сведёт! — не удержался он, комкая письмо.

— Сорная трава живуча, — улыбаясь, молвила Дзанетта.

Вивальди пришлось отправить в ответ своё исковое письмо, составленное адвокатом и заверенное нотариусом, в котором Мауро уличался в клевете и подтасовке фактов. Но тот решительно отверг голословные обвинения, настаивая на том, что контракты были заключены рыжим священником. Как-то Анне на её вопрос, чем же кончится вся эта канитель, Вивальди со вздохом ответил:

— По-видимому, придётся всё же платить…

Однажды Вивальди зашёл в Пьета, чтобы получить причитающиеся 50 дукатов за свои пять мотетов и девять скрипичных концертов и сонат.

— В Брешии умер Марчелло, — сказал ему один из попечителей.

— Кто? Бенедетто?

Для Вивальди это было печальное известие, пополнившее череду бед и неприятностей этого 1739 года. Оказывается, Марчелло был отправлен в Брешию казначеем от счетной канцелярии дожа. Это назначение было не повышением по служебной лестнице, а скорее ссылкой за принадлежность к масонству.

— Музыкант должен иметь дело с музыкой, и всё тут!

С таким категоричным мнением попечителя трудно было не согласиться. Покинув Пьета, рыжий священник оказался на набережной, где повстречался с прогуливающимся патрицием Каппелло, совладельцем вместе с Марчелло театра Сант’Анджело. У Вивальди не было привычки затевать на улице разговор с каждым встречным знакомым. Но это был тот случай, когда ему хотелось что-то узнать о смерти замечательного музыканта, а тем паче узнать от друга покойного.

Как поведал ему Каппелло, один его хороший знакомый из Удине граф Флорио получил пространное письмо из Брешии от Марчелло, написанное им незадолго до кончины. Оно было полно горечи человека, вынужденного жить вдали от родного дома. Но горечь была вызвана ещё и тем, что музыкант видел, как всё ниже опускается его страна, где ныне процветает порок, заглушающий в человеке благородные помыслы, любовь к наукам и к искусству.

Расставшись с Каппелло, он отправился на гондоле к дому Анны, думая по дороге о судьбе Марчелло. Конечно, великий музыкант заслуживал к себе иного отношения со стороны властей. Оказавшись в Брешии, как в ссылке, он наверняка мог утешиться, живя с молодой любимой женщиной, на которой он тайно женился. Из всего того, что удалось узнать, следовало, насколько точно Марчелло несколькими словами определил то бедственное состояние, в котором долго пребывает Венеция. Подрыву её экономики способствует застойная политика Совета Десяти и сената. В стране налицо всеобщее падение нравов как следствие паралича административного аппарата. Закоснелость во взглядах и неспособность власти что-то изменить к лучшему — вот главное препятствие распространению новых идей и веяний, привнесенных из Франции ветрами Просвещения. Над ними задумывается теперь любой здравомыслящий венецианец, и они эхом отозвались и в Вене. Даже гондольер Меми понимает, как деградировала Святейшая республика. Работая веслом, он ворчал по поводу нынешней политики, видя, как пребывают в простое доки Арсенала, со стапелей которого спускались на воду первоклассные суда. Подавая руку Вивальди и помогая ему выйти из гондолы, Меми горько вопрошал:

— Бедная Венеция! Что с нами будет, маэстро?

Дома у Анны Вивальди рассказал ей о кончине Марчелло. Его псалмы — это уникальное явление в музыке, а сколь удивительна пастораль «Каллисто, Большая Медведица»! Да, когда-то он больно задел рыжего священника в своей едкой книжонке «Мода на театр», но Вивальди отнёсся к ней как к «дивертисменту» умного человека, остро подмечающего недостатки и не желающего с ними мириться. Вспоминая ту историю, он признался Анне, что Марчелло был прав, когда клеймил театр с его капризными певцами, избалованными кастратами и глупыми импресарио типа феррарского Боллани и его помощника.

— Жаль Марчелло! Он был не стар — всего-то пятьдесят шесть лет.

Анна не удержалась и обняла своего Вивальди, который постарше, но так ей дорог.

— Хватит нежностей! За работу. — И он сел за клавесин, чтобы показать Анне несколько арий из новой оперы «Фераспе» на либретто Сильвани, которой в начале ноября должен открыться осенний сезон в Сант'Анджело.

— Жаль, что я не смогу в ней петь, — призналась Анна.

Она только что вернулась из Граца, где в театре Туммплатц спела в «Розмире», а до открытия осеннего сезона совсем мало времени, и она никак не успевает выучить новую партию, а главное, вжиться в образ, чего от неё постоянно требует взыскательный наставник и покровитель.

Ноябрь выдался на удивление тёплым, и было опасение, что билеты не будут распроданы. Но беспокойство было напрасным, и в день премьеры 7 ноября театр был полон. Среди зрителей находился некто де Брос[37], личность неординарная, а с недавних пор частый посетитель концертов в Пьета. Молодой любознательный француз несколько раз пытался встретиться с Вивальди, желая приобрести некоторые его концерты, но ему не везло. Помог посол Франции. Он познакомил де Броса с доном Антонио. Как-то в разговоре с друзьями, среди которых был и один из попечителей Пьета, де Брос признал:

— Конечно, рыжий священник, как его здесь называют, запрашивает втридорога за свои концерты. Но вскоре мне удалось подружиться со стариком и обо всём договориться.

Он рассказал, как однажды Вивальди похвастался перед ним, что в состоянии записать по памяти любой концерт с быстротой заправского нотного переписчика.

— Это поразительно! Он пишет музыку без предварительного наброска. Когда я взглянул на одну из его партитур, усеянную множеством тридцать вторых, — признался француз, — мне показалось, что передо мной рисунок пшеничного поля с побитыми бурей колосьями. Порой маэстро напоминает мне клокочущий вулкан, когда, загораясь, заводит разговор о музыке.

— Ходит слух, — заметил один из собеседников, — что Вивальди намеревается покинуть Венецию.

— Это была бы большая потеря. Ведь из приютских pute в Пьета он создал лучший оркестр города.

Де Брос не скрывал своего удивления, что до сих пор рыжему священнику не уделяется то внимание, которое он, как никто другой, заслуживает.

— В вашей стране всё подчинено моде. Музыка, вызывавшая вчера восхищение, сегодня предана забвению. Не удивительно, что ныне человеком дня у вас стал саксонец, то бишь Хассе.

Вскоре после премьеры «Фераспе» в газете «Палладе венета» появилась заметка: «В субботу наша аристократия, покинув загородные виллы в эти последние погожие дни осени, была привлечена открытием оперного сезона в театре Сант’Анджело, где была дана опера „Фераспе“, заслужившая виртуозным исполнением одобрение всего зала».

— Критик даже не упомянул моего имени, — посетовал Вивальди в разговоре с Анной.

В последнее время казалось, что все ополчились против рыжего священника. Даже солисты, занятые в «Фераспе», подняли шум, требуя компенсации. 19 января 1740 года они обратились с иском в суд. Хотя за финансовую сторону дела, включая выручку от продажи билетов, лично отвечал импресарио Дини, судьи решили выслушать и Вивальди, у которого было немало претензий и к импресарио, и к солистам.

Когда-то полный энергии и бодрости духа, Вивальди неожиданно почувствовал, как он устал и постарел. Который день не отпуская терзала астма, ставшая ещё яростнее и беспощаднее обычного. Ничто не помогало ослабить её приступы. А тут ещё исковые письма от импресарио с угрозами чуть ли не каждый день. Казалось, весь мир был против него в сговоре и готов на него обрушиться. Вначале полная катастрофа с Феррарой, откуда через три года последовал ещё один удар от сценографа Мауро, а теперь косвенно затронувшая его тяжба с театром Сант’Анджело.

Из Парижа пришло сообщение, что издатель Ле Клерк выпустил сборник шести его виолончельных сонат. В другое время такая весть вызвала бы удовлетворение — во Франции о нём помнят. А сегодня она оставила его равнодушным. Не порадовало и приглашение испанского посла на приём по случаю женитьбы инфанта, о чём говорил весь город. Сочтя неприличным отклонить приглашение, Вивальди пошёл на приём, взяв с собой Анну, и это было удачным решением. Во время приёма, на котором присутствовал цвет венецианского общества, посол обратился с просьбой к маэстро порадовать собравшихся своей дивной игрой. Поскольку скрипки при нём не было, Вивальди сел за клавесин, попросив Анну спеть несколько его арий, что развеяло обычную скуку официальных раутов.