Голодные игры - Сьюзен Коллинз

Цезарь Фликермен отпускает еще пару шуточек, и начинается основная часть программы — фильм. Он будет идти ровно три часа, и его посмотрят во всем Панеме. Свет тускнеет, на экране появляется герб. Внезапно я понимаю, что не готова к этому. Я не хочу видеть смерть двадцати двух своих соперников и собратьев по несчастью. Я и так видела слишком много. Сердце бешено колотится в груди, мне хочется сорваться и убежать. Как выдерживали прежние победители, да еще в одиночку? Я вспоминаю прошлые годы… Пока идет фильм, в углу экрана время от времени показывают победителя, как он реагирует на увиденное. Некоторые ликуют, торжествующе вскидывают руки, бьют себя кулаками в грудь. Большинство выглядят отрешенными. Что до меня, то я остаюсь на месте только благодаря Питу, и лишь сильнее сжимаю его ладонь. Предыдущие победители хотя бы не боялись мести Капитолия.

Уместить несколько недель Игр в трехчасовую программу — задача не из легких, особенно если учесть количество камер, одновременно работавших на арене. Поэтому волей-неволей телевизионщикам приходится выбирать, какую историю они хотят показать. Сегодня это история любви. Конечно, мы с Питом победители, и все же с самого начала фильма нам уделяют слишком много внимания. Но я рада, так как это поддерживает нашу версию о безумной любви. К тому же меньше времени останется для смакования убийств.

Первые полчаса посвящены событиям перед Играми: Жатве, выезду на колесницах, тренировкам и интервью. Показ сопровождается бодрой музыкой, и от этого жутко вдвойне: почти все, кто на экране, сейчас мертвы.

Потом — арена. Кровавая бойня у Рога во всех ее ужасающих подробностях. Дальше в основном показывают меня и Пита, чередуя наши злоключения со сценами гибели других трибутов. Главный герой, безусловно Пит. Наша романтическая история полностью его заслуга. Теперь я вижу то, что видели зрители: как он сбивал профи с моего следа, не спал всю ночь под деревом с осиным гнездом, дрался с Катоном и даже, когда лежал раненый в грязи, шептал в бреду мое имя. В сравнении с ним я кажусь бесчувственной и расчетливой: увертываюсь от огненных шаров, сбрасываю гнезда, взрываю запасы профи — до тех пор пока не теряю Руту. Ее смерть показывают подробно: удар копья, моя стрела, пронзившая горло убийцы, последний вздох Руты. И песня. От первой до последней ноты. Я опустошена и ничего не чувствую. Словно наблюдаю за совершенно незнакомыми людьми в каких-то других Играх.

Ту часть, когда я осыпаю Руту цветами, пропускают. Так и должно быть. Даже это пахнет своеволием.

Я снова на экране, когда объявляют новое правило Игр: в живых могут остаться двое. Я кричу имя Пита и зажимаю руками рот. Если до сих пор я казалась безразличной к Питу, то теперь наверстываю сполна: нахожу его, ухаживаю за ним, иду на пир, чтобы добыть лекарство. И целую его по каждому поводу.

Переродки. Смерть Катона. Это, наверное, самое кошмарное, что было на арене. Но я безразлична, словно меня там никогда не было.

Наконец, решающий момент: наша попытка самоубийства. Зрители шикают друг на друга, чтобы ничего не упустить.

Я благодарна создателям фильма за то, что они заканчивают его не победными фанфарами, а сценой в планолете, когда я бьюсь в стеклянную дверь и кричу имя Пита.

Снова играет гимн, и мы встаем. На сцену выходит сам президент Сноу, следом за ним маленькая девочка несет на подушке корону. Корона только одна; толпа недоумевает — на чью голову он ее возложит? — но президент берет ее и, повернув, разделяет на две половинки. Одну он с улыбкой надевает на голову Пита. Повернувшись ко мне, Сноу все еще улыбается, но колючий взгляд прожигает меня ненавистью. Взгляд змеи.

Хотя мы оба собирались есть ягоды, основная вина лежит на мне. Я — зачинщица. И накажут меня.

Бесконечные поклоны и овации. Рука уже чуть не отваливается от приветственных взмахов толпе, когда Цезарь Фликермен наконец прощается со зрителями и приглашает их завтра смотреть заключительные интервью. Как будто у них есть выбор.

На очереди праздничный банкет в президентском дворце. Правда, нам поесть почти не удается: капитолийские чиновники, и особенно щедрые спонсоры, отталкивают друг друга локтями, чтобы с нами сфотографироваться. Мелькают сияющие лица. Все пьют и веселятся. Иногда я встречаюсь взглядом с Хеймитчем, который мне ободряюще кивает. На президента я даже боюсь смотреть. Я принимаю поздравления, смеюсь над шутками и улыбаюсь в объективы. При этом весь вечер не отпускаю руку Пита.

Солнце уже показалось из-за горизонта, когда мы, валясь с ног от усталости, возвращаемся на двенадцатый этаж Тренировочного центра. Я надеюсь, что теперь у меня будет время перекинуться словечком с Питом, но Хеймитч отправляет его вместе с Порцией сделать какие-то приготовления для интервью. Меня он лично провожает до двери в мою комнату.

— Почему мы не можем поговорить? — спрашиваю я.

— Дома наговоритесь. Ложись спать, в два часа — эфир.

Пусть Хеймитч делает, что хочет, но с Питом я увижусь. Покрутившись пару часов в постели, я выскальзываю в коридор. Первым делом проверяю крышу. Никого. Даже улицы внизу совершенно безлюдны после ночных гуляний. Возвращаюсь в кровать. Через некоторое время снова не выдерживаю и решаю пойти прямо в комнату Пита. Когда я пробую повернуть ручку, оказывается, что дверь заперта снаружи. Хеймитч! Или хуже — за мной следят, чтобы не сбежала от уготованного мне наказания. Конечно, я ни разу не была свободна с начала Игр, однако теперь это воспринимается совсем по-другому. Будто меня арестовали за преступление и скоро объявят приговор. Ложусь в кровать и делаю вид, что сплю, пока не раздается: «Подъем, подъем! Нас ждет важный-преважный день!»

У меня пять минут, чтобы съесть тарелку мясного рагу, потом приходит группа подготовки. Я только успеваю сказать: «Зрители были от вас в восторге!» — и следующие пару часов мне можно не раскрывать рта. Затем Цинна выпроваживает их за дверь и надевает на меня белое тонкое платье и розовые туфли. Сам делает мне макияж так, что я словно начинаю излучать теплый розовый свет. Мы болтаем о всякой ерунде, но я боюсь спросить его о чем-то действительно важном. После того происшествия с дверью меня не оставляет чувство, что за мной непрерывно следят.

Интервью будет проходить тут же рядом, в холле. Там освободили место, поставили диванчик и окружили его вазами с розовыми и красными розами. Вокруг только несколько камер и никаких зрителей.

Цезарь Фликермен простирает ко мне радушные объятия:

— Поздравляю, Китнисс. Как дела?

— Нормально. Волнуюсь из-за интервью.

— Не стоит. Мы славно проведем время, — он ободряюще треплет меня по щеке.

— Я не умею рассказывать о себе.

— Что бы ты ни сказала — все будет отлично.

О, Цезарь, если бы только это было правдой! Возможно, в этот самый момент президент Сноу готовит для меня «несчастный случай».

Появляется Пит, очень красивый в своем красно-белом костюме, и отводит меня в сторону:

— Я почти тебя не вижу. Хеймитч ни в какую не хочет подпускать нас друг к другу.

— Да, в последнее время он стал очень ответственным, — говорю я, понимая, что на самом деле Хеймитч изо всех сил старается спасти нам жизнь.

— Что ж, еще немного, и мы поедем домой. Там он не сможет следить за нами все время.

По мне пробегает дрожь — не знаю отчего, и думать некогда, потому что все уже готово. Несколько чопорно мы садимся на диван, однако Цезарь говорит:

— Не стесняйся, прижмись к нему ближе, если хочешь, вы очень мило смотритесь вместе.

Я снова забрасываю ноги на диван, и Пит притягивает меня к себе.

Кто-то считает: «10, 9, 8… 3, 2, 1», и вот мы в эфире. Вся страна смотрит сейчас на нас. Цезарь Фликермен, как всегда, великолепен: дурачится, шутит, замирает от восторга. Еще на первом интервью он и Пит легко нашли контакт друг с другом, так что поначалу мне почти не приходится ничего говорить, только улыбаться, пока они беседуют, будто старые приятели.

Но постепенно вопросы становятся серьезнее и требуют более полных ответов.

— Пит, ты уже говорил в пещере, что влюбился в Китнисс, когда тебе было… пять лет?

— Да, с того самого момента, как я ее увидел.

— А ты, Китнисс, сколько времени потребовалось тебе? Когда ты впервые поняла, что любишь Пита?

— Э-э, трудно сказать…

Я улыбаюсь и в отчаянии смотрю на свои руки. Помоги!

— Что до меня, я точно знаю, когда меня осенило. В тот самый момент, когда ты, сидя на дереве, закричала его имя.

Спасибо, Цезарь! Я ухватываюсь за подсказку.

— Да, думаю, тогда это и случилось. Просто… Честно говоря, до этого я старалась не думать о своих чувствах. Я бы только запуталась, и мне стало бы гораздо тяжелее, если бы я поняла это раньше… Но тогда, на дереве, все изменилось.

— Как думаешь, почему это произошло? — спрашивает Цезарь.