Управляемая демократия: Россия, которую нам навязали - Борис Кагарлицкий

«В отличие от многих стран Запада, — отмечают исследователи, — сезонные колебания забастовочной активности в России слабо связаны с проведением коллективных переговоров или иных институционализированных событий в сфере трудовых отношений, но прежде всего они отражают сезонную динамику российского экономического кризиса, необходимость подготовки к осенне-зимнему периоду в рамках «экономики выживания» и нарастания инфляционных ожиданий»[183]. Каждый год летнее расслабление (сезон отпусков) и зимняя консолидация (борьба за выживание предприятия), сменялись «сезонами социальной борьбы».

Если первой реакцией западных профсоюзов на программы капиталистической рационализации 1980-х была попытка защищать каждое рабочее место на каждом предприятии, то ФНПР была постоянно готова обсуждать альтернативные варианты модернизации. Беда в том, что в условиях инвестиционного голода никакой модернизации в большинстве отраслей не проходило. Обсуждать было нечего.

С каждым «циклом спада» ситуация становилась все более драматичной, ибо все новые и новые отрасли втягивались в воронку кризиса. Происходило постепенное накопление проблем: отраслевые конфликты перерастали в «межотраслевые узлы противоречий», а в перспективе маячил глобальный конфликт производителей с новыми собственниками.

Неолиберальная модель экономической реформы предполагала сохранение в условиях промышленного спада определенных точек роста. К числу отраслей, которые должны были бы выиграть от проводившейся политики, можно (наряду с новыми коммерческими и банковскими структурами) в первую очередь отнести строительство, энергетику, добывающую промышленность. Сырьевые отрасли легче могли «конвертировать» свою продукцию для валютного экспорта, их бесперебойная работа оставалась гарантией социально-политической стабильности и относительной жизнеспособности экономики в целом.

К числу проигравших относились прежде всего работники обрабатывающей промышленности, причем не только военно-промышленного комплекса. Текстильные производства и предприятия, производившие потребительские товары для внутреннего рынка, разваливались даже быстрее, поскольку страдали одновременно и от сужения внутреннего рынка (население беднело, сбережения были «съедены» инфляцией), и от иностранной конкуренции. Исключением оставались предприятия, временно защищенные от иностранной конкуренции (например, производители легковых автомобилей среднего класса). Кто-то даже выиграл от распада Союза (особенно — производители оборудования для добывающей промышленности, которые смогли расширить свою долю рынка за счет прекращения поставок с Украины и из Белоруссии).

Спад в обрабатывающей промышленности предопределил «географию протеста». С одной стороны — текстильщики Иванова, с другой — оборонщики Урала. Традиционно высокой оставалась и стачечная активность шахтеров. В 1994 г. «лидерами» по числу потерянных в результате стачек «человеко-дней» оказались «угольные» регионы — Кемеровская, Челябинская, Ростовская области, Красноярский край и Республика Коми. Однако повсюду, за исключением Ростовской области, не было массового участия трудящихся в коллективных действиях. Общая же численность забастовщиков оказывалась не намного больше, нежели в регионах, считавшихся «спокойными»[184].

В условиях спада коллективные действия малоэффективны, тем более что центральные власти заранее планировали свертывание, а возможно, и полную ликвидацию некоторых отраслей. Гибнущие отрасли не бастовали из-за того, что не могли, а в немногих растущих отраслях люди могли бастовать, но для этого не было особых поводов. До весны 1994 г. практически не было выступлений в добывающей промышленности, а горняцкие лидеры грозили забастовками в поддержку правительства — т. е. против недовольных коллег-рабочих в других отраслях. В 1995—1997 гг., когда массовые протесты охватили горняцкие регионы, остальные трудящиеся смотрели на это без особого сочувствия.

Отсутствие солидарности между работниками различных отраслей было вызвано объективными причинами. Порой уровень заработной платы, если ее вообще платили, различался между предприятиями и регионами в десятки раз при приблизительно одинаковом количестве и качестве труда. Традиционная же культура рабочего движения была подорвана как советским опытом, так и либеральной идеологической гегемонией в начале 1990-х гг. Это предопределило политическую слабость рабочего движения. «Спрашивается, при таком масштабе различий экономических и иных условий, в которых оказались предприятия и целые отрасли, на какой основе профсоюзы могут сформировать какие-то общие для всех требования? — недоумевает социолог В. П. Белова. — Сила профсоюзов именно в том, что они могут выступить единым фронтом, выдвигая работодателям общие условия. Для нас это нереально»[185].

В сельском хозяйстве правительство «реформаторов» делало ставку на быстрое социальное расслоение и поддержку со стороны преуспевающих хозяйств (как из числа фермеров, так и созданных за счет приватизации). Но кризис инфраструктуры, подорожание топлива и техники сделали невозможным возникновение «точек роста». Вместо расслоения усилилось корпоративное единство. Противоборство фермеров и колхозного начальства сменилось совместными действиями по выбиванию средств из государства. Контролируя столь важный ресурс как продовольствие, аграрники имели гораздо больше шансов повлиять на власти, нежели текстильщики или работники оборонной промышленности. Однако разовые «вбросы» денег не могли остановить развал инфраструктуры села.

Для добывающих отраслей ситуация начала меняться ранним летом 1994 г. Развал внутреннего рынка, последовавший за кризисом промышленности, резко сократил внутренний спрос на продукцию добывающих отраслей в то самое время, когда их возможности на внешнем рынке были исчерпаны, а бывшие союзные республики увязли в долгах. За этим последовал углубляющийся кризис инфраструктуры. Без государственных инвестиций разрушалась транспортная система, выходили из строя трубопроводы. Общий дефицит инвестиций в стране сказывался и на отраслях-«победителях». Фактическое прекращение государственных инвестиций не смогло заменить ни вливания западного и отечественного частного капитала, ни самофинансирование предприятий.

«Снижение государственной поддержки отрасли не компенсируется ростом цен (с 1991 г. — в 450 раз) на уголь, поскольку стоимость горно-шахтного оборудования, все производство которого оказалось за пределами России, возросла в 1400 раз», — отмечала «Независимая газета». — 55% шахт эксплуатируются более сорока лет. Выбытие мощностей в угольной промышленности в три раза превышает ввод новых. Качество добываемого угля ниже всякой критики, однако закрытие крупной шахты — такой, как «Хальмер-Ю», — правительству просто не под силу, ибо потребует затрат, оцениваемых приблизительно в 40—43 млрд рублей. Угольщики требуют минимум — социальных гарантий и активных преобразований в отрасли, угрожая правительству осенними забастовками[186].

Из-за кризиса транспорта российское сырье неожиданно оказалось слишком дорогим именно на внутреннем рынке. Это породило в отдаленных районах дополнительный рост цен, от которого резко отставала заработная плата. «Новыми проигравшими» оказались в первую очередь шахтеры и нефтяники, по которым ударила и политика сдерживания инфляции на основе «жесткой бюджетной экономии», и рост региональных диспропорций. Выступления трудящихся начались в конце 1993 г. в Печорском угольном бассейне, но в 1994 г. акции протеста распространились по всему северу. Острые конфликты возникли и в лесной отрасли. В феврале 1994 г. на 700 предприятиях была прекращена отгрузка продукции. В акции участвовало более 800 тыс. человек по всей стране[187]. Протестовали летом 1994 г. и работники атомной энергетики, но здесь из-за специфики отрасли забастовку заменили символическими действиями («накопление персонала»). В 1997 г. кризис энергетики привел к полному параличу экономики Приморского края.

Разобщенность трудящихся по отраслям и регионам усиливала роль корпоративной солидарности внутри предприятия и отрасли. Но границы и противоречия этой корпоративной солидарности слишком очевидны. Оказываясь заложником патернализма, рабочее движение не смогло реализовать свой потенциал. Забастовки, голодовки и демонстрации стали частью повседневной жизни и... все оставалось по-старому.

Тем временем директорский корпус постепенно утрачивал прежнее единство. В нем наблюдалось явное расслоение. Часть высших административных кадров вошла в состав новой «обуржуазившейся» номенклатуры, сосредоточив в руках огромную собственность и власть. Другая часть административного персонала, и даже директоров, напротив, оказалась более тесно связана со своими работниками в общем противостоянии «новым порядкам».