Молодые львы - Ирвин Шоу

– Как доехал? – стараясь скрыть смущение, спросила Хоуп.

– Отлично, – ответил Ной. Она казалась какой-то странной и холодной; на ней было старое короткое пальтишко из толстой клетчатой ткани, а на голове туго повязанный шарф. С холодных вершин дул северный ветер, насквозь пронизывая его пальто, словно оно было из тончайшей ткани.

– Значит, проводим рождество здесь? – спросил Ной.

– Ной… – тихо, дрожащим голосом произнесла Хоуп, стараясь скрыть волнение. – Ной, я еще не говорила им.

– Что? – упавшим голосом спросил Ной.

– Я не сказала им ничего: ни что ты должен приехать, ни что я хочу выйти за тебя замуж, ни что ты еврей, ни что ты вообще существуешь.

Ной проглотил обиду. «До чего же глупо и бессмысленно проводить так рождество», – подумал он, глядя на неприветливые вершины.

– Ну что же, – ответил он, сам не сознавая, что хотел этим сказать. Но Хоуп выглядела такой жалкой в своем туго повязанном шарфе, с озябшим на утреннем морозе лицом, что ему захотелось как-то утешить ее. – Пустяки, – добавил он таким тоном, каким говорит хозяин неловкому гостю, разбившему вазу, давая понять, что это не такая уж большая потеря. – Не беспокойся об этом.

– Я все собиралась сказать, – начала Хоуп так тихо, что сквозь порывы ветра он с трудом различал ее слова, – я даже пыталась вчера вечером все рассказать отцу… – Она тряхнула головой и продолжала. – Мы пришли домой из церкви, и я думала, что нам удастся посидеть вдвоем на кухне, но тут вошел мой брат. Он приехал с женой и детьми на праздники из Ратленда. Они заговорили о войне, а брат такой болван – стал уверять, что евреи не воюют, а только наживаются на войне. А отец сидел и кивал головой. Не знаю, соглашался ли он или просто дремал – его каждый вечер уже с девяти часов клонит ко сну, – и я так и не решилась…

– Ничего, ничего, все в порядке, – тупо повторял Ной, машинально натягивая перчатки на озябшие руки. «Нужно позавтракать, – подумал он, – и выпить чашку кофе».

– Я не могу больше оставаться с тобой, – сказала Хоуп. – Мне пора возвращаться. Когда я уходила из дому, все еще спали, а сейчас они, наверно, уже встали и гадают, куда я девалась. Я должна пойти с ними в церковь, а потом постараюсь поговорить с отцом наедине.

– Правильно, так и сделай, – с неестественным оживлением проговорил Ной.

– На той стороне улицы есть отель. – Хоуп показала на трехэтажное здание шагах в пятидесяти. – Там можно позавтракать и отдохнуть. Я приду к тебе в одиннадцать часов. Хорошо? – озабоченно спросила она.

– Отлично, кстати там и побреюсь, – просиял Ной, как будто ему только что пришла в голову блестящая идея.

– Ной, милый… – Подойдя ближе, она прикоснулась руками к его лицу. – Мне так жаль. Я подвела тебя, я подвела тебя.

– Глупости, – мягко возразил он, – глупости. – Но в душе он знал, что Хоуп права. Она действительно подвела его, и это его не столько огорчило, сколько удивило. На нее можно было всегда положиться, она была такой мужественной, такой искренней и сердечной по отношению к нему. И к чувству разочарования и обиды, которое принесло ему это холодное рождественское утро, примешивалось и другое чувство: он был рад тому, что она хоть раз провинилась. Он был убежден, что не раз подводил ее и будет иногда подводить и в будущем. Теперь они в какой-то степени сквитались, и впредь ему будет за что ее прощать.

– Не беспокойся, дорогая, – улыбался он ей, грязный и уставший, – я уверен что все будет хорошо, я буду ждать тебя там. – Он жестом указал на отель. – Иди в церковь и… – он печально усмехнулся, – помолись за меня.

Она улыбнулась, еле сдерживая слезы, потом повернулась и быстро зашагала своей твердой походкой, которую не могли изменить ни тяжелые боты, ни скользкая дорога, к дому, где колеблющийся отец и разговорчивый брат, вероятно, уже проснулись и ожидали ее прихода. Ной смотрел ей вслед, пока она не скрылась за углом, затем поднял саквояж, пересек скользкую улицу и направился к отелю. Открыв дверь отеля, он остановился. «О боже! – вдруг вспомнил он. – Я забыл поздравить ее с рождеством».

Было уже половина первого, когда раздался стук в дверь маленькой мрачной комнаты с облезлой крашеной железной кроватью и разбитым умывальником, которую Ной снял за два с половиной доллара. На праздники теперь осталось три доллара и семьдесят пять центов. (Правда, обратный билет до Нью-Йорка он уже купил.) Он не рассчитывал, что придется платить за комнату. Впрочем, с деньгами не так уж плохо. Питание в Вермонте, как он убедился, стоило недорого. За завтрак из двух яиц он заплатил всего тридцать пять центов. Подсчитав деньги, он тяжело вздохнул. Война, любовь, варварское деление на евреев и неевреев, возникшее почти за две тысячи лет до этого сурового рождественского утра, естественное нежелание отца отдавать свою дочь незнакомому человеку, а тут еще приходится ломать голову, как прожить праздники, когда в кармане осталось меньше пяти долларов.

Ной попытался изобразить на лице спокойную улыбку, предназначенную для Хоуп, и открыл дверь. Но это оказалась не Хоуп, а один из служащих отеля, старик с морщинистым красным лицом.

– Дама и господин внизу в вестибюле, – бросил он, повернулся и вышел.

Ной с волнением взглянул на себя в зеркало, тремя порывистыми движениями провел расческой по коротким волосам, поправил галстук и вышел из комнаты. «С какой стати, – спрашивал он себя, с замиранием сердца спускаясь по скрипучей лестнице, пропахшей воском и свиным салом, – с какой стати человек в здравом уме должен сказать мне „да“? Что я могу предложить в дополнение к своему имени? Три доллара в кармане, чуждую религию, тело, от которого отказалось за ненадобностью правительство, никакой профессии, никакого определенного стремления, кроме желания жить с его дочерью и любить ее. Ни семьи, ни воспитания, ни друзей. Лицо, которое должно показаться этому человеку грубым и чуждым; запинающаяся речь, засоренная жаргоном плохих школ и языком простонародья всех уголков Америки. Ною приходилось бывать в таких городках, как этот, и он знал, какие люди вырастают в них: гордые, замкнутые в себе, ограниченные кругом своей семьи, непреклонные, с семейными традициями древними, как камни самих городов, они со страхом и презрением смотрят на орды безродных пришельцев, вливающихся в их города. Ной никогда еще не чувствовал себя таким чужаком, как в тот момент, когда, спустившись по лестнице в вестибюль отеля, увидел мужчину и девушку, которые, сидя в деревянных качалках, смотрели в окно на морозную улицу.

Услышав, что Ной входит в вестибюль, они поднялись. «Какая она бледная», – отметил Ной, предчувствуя катастрофу. Он медленно направился к отцу и дочери. Плаумен был высокий, сутулый мужчина, выглядевший так, словно всю свою жизнь имел дело с камнем и железом и последние шестьдесят лет вставал не позднее пяти часов утра. У него было угловатое, замкнутое лицо, за очками в серебряной оправе виднелись усталые глаза. Когда Хоуп сказала: «Отец, это Ной», его лицо не отразило ни дружелюбия, ни враждебности.

Впрочем, он протянул Ною руку. Пожимая ее, Ной заметил, что рука была жесткая и мозолистая. «Что бы там ни было, а умолять я не буду, – решил Ной. – Я не буду лгать и делать вид, будто что-нибудь собой представляю. Если он скажет „да“ – хорошо, а если скажет „нет…“ Но об этом Ною не хотелось думать.

– Очень рад познакомиться с вами, – сказал Плаумен.

Они стояли, чувствуя себя неловко в присутствии пожилого клерка, наблюдавшего за ними с нескрываемым интересом.

– Мне кажется, неплохо было бы нам с мистером Аккерманом немного побеседовать, – сказал Плаумен.

– Да, – прошептала Хоуп, и по ее напряженному, неуверенному тону Ной почувствовал, что все потеряно.

Плаумен внимательно осмотрел вестибюль.

– Здесь, пожалуй, мало подходящее место для беседы, – проговорил он, взглянув на клерка, который с любопытством смотрел на него. – Можно немного прогуляться, к тому же мистер Аккерман, вероятно, пожелает осмотреть город.

– Да, сэр, – ответил Ной.

– Я подожду здесь, – сказала Хоуп и опустилась в качалку, жалобно заскрипевшую в тишине вестибюля. При этом звуке клерк неодобрительно поморщился, а Ной почувствовал, что этот жалобный скрип будет преследовать его в течение многих лет в тяжелые минуты жизни.

– Мы вернемся минут через тридцать, дочь моя, – сказал Плаумен.

Ноя слегка передернуло при этом обращении. Оно вызывало в памяти плохие старые пьесы из жизни фермеров, фальшивые, надуманные и мелодраматичные. Он открыл дверь и вышел вслед за Плауменом на заснеженную улицу. Он мельком увидел, что Хоуп с тревогой наблюдает за ними в окно. Потом они медленно пошли под резким холодным ветром по расчищенным тротуарам мимо закрытых магазинов.

Минуты две они шли молча, слышен был только скрип сухого снега под ногами. Первым заговорил Плаумен.