Книга реки. В одиночку под парусом - Владимир Федорович Кравченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У мостков дебаркадера топчется городской сумасшедший (как у всякого уважающего себя города, тут есть и такой) по имени Коля — парень лет тридцати с длинными белокурыми волосами, бородой и взглядом страдающего Христа, в серой, невероятной, на груди изрубленной в капусту телогрейке, на которой кто-то сначала долго отрабатывал штыковые и фехтовальные приемы, а потом, сжалившись над зябнущим Колей, подарил ему. Несмотря на теплый летний день, Коля гуляет в толстой телогрейке, потому что он носит ее, не снимая, потому что он в ней живет, это его дом, как у иного дом — это изба или квартира, в которой в любую погоду человек и ест и спит, регулируя приток свежего воздуха с помощью форточки или двери. Когда Коле становится жарко, он может расстегнуть ну две, ну три пуговицы на своей вспаханной клинками груди — и ему становится так хорошо и покойно, как иному не бывает и с кондиционером.
Коле нравится моя лодка, лежащая носом на берегу, кормой в воде, — вчера с помощью шкиперов я вытащил ее на песок. Ребята так ретиво подняли ее (в тот момент тяжелую, полную барахла!) из воды на руках, что я даже вскрикнул, отчаянно испугавшись за целость оболочки. Коля отирается вокруг да около лодки, словно сирота у шенкеля проезжего кавалериста, но сказать боится, стыдясь своего косноязычия. «Хорошая лодка?» — спрашиваю его. Не отрывая от нее глаз, он так страстно и глубоко кивает, что у меня внутри что-то дрогнуло. Коля любит ночами бродить по Свияжску, и я его в этом понимаю. «Коля, что молчаливый?..» — спрашиваю его строкой из стихотворения поэта про «доброго Филю», — чем-то Коля, кроме своего имени, вечного, русского, вошедшего уже на правах рядового минерала в состав этой бедной почвы и этой серой воды, напоминает мне героя известного стихотворения. И хотя Коля своего тезку Рубцова не читал — отзыв на мой пароль он знает, не может не знать, он смущенно пожимает плечами, словно говоря: «А об чем говорить?..». И уходит в молчание, еще более глубокое и значительное, чем оно было до сих пор.
Утро было туманным и седым — почти по Тургеневу. Едва пробудившись, я выглянул в окно и увидел, что мир погружен, как в сон, в молоко конденсированной влаги, клубами накатывающей на остров. Пока мы спали, окружающее нас пространство оказалось захвачено рекой — это Волга, наскучив течь в своих берегах, оторвалась от самой себя, поднялась в воздух, воспользовавшись ночным перепадом температур. Это Волга плыла в воздухе, стелилась лисьими хвостами по песчаным берегам, обтекала углы домов, мостков и палубных надстроек дебаркадера, скрадывая их сухопутную вещественность, низводя их до уровня рептилий и лодок. Все было захвачено Волгой, и все стало волгой (влагой): покрытая росой палуба, сырые мостки, борта лодки с мелкой сыпью измороси на брезенте. Рта нельзя раскрыть, не то наглотаешься воды. Мир обрывался в двух десятках шагов от тебя. Вьющаяся в гору дорога, вымощенная старинным тесаным известняком, терялась в тумане. Да и был ли он на самом деле, этот град Свияжск, может, только пригрезился мне?..
В это утро растекающихся предметов и неверных мыслей мое желание отчалить выглядело не слишком убедительным. Но как ни прекрасен Свияжск, захвативший меня своим наговором, окутавший своими снами и туманами, сквозь которые проступал не то восемнадцатый, не то шестнадцатый век, меня ждали другие города и другие берега. Надо ли объяснять, что в окружающей природе воцарился штиль. Безветрие абсолютное и окончательное.
Расставание с доселе незнакомым местом несет в себе иллюзию, будто уносишь с собою часть его тайны. Даже если в суть этого города ты не успел проникнуть, всегда остается надежда, что, унесенная тобою вместе с воздухом в легких, с черноземом под ногтями, тайна эта будет разгадана позже — на досуге, на критическом расстоянии, — у каждого впечатления, как у хорошего вина, свой срок. Ибо этот город (место) у тебя уже не отнимет никто, ты уже пометил его прикосновением своего эгоизма. Города рождаются, живут и умирают не только в действительной жизни. Мыслеобраз города (места), словно занесенное ветром семечко, поселяется в твоей душе и начинает питаться твоей жизнью и одновременно питать тебя собой. Процесс этот всегда взаимозависимый. Пораженный в сердце поэзией (гением) места, норовишь снова и снова вернуться в него. Не является ли пресловутая ландшафтозависимость человека, ищущего гору повыше и камень побелей, чтобы воздвигнуть храм своему Богу, всего лишь дальним эхом животного инстинкта по расширению и освоению ареала обитания? Как бы то ни было, человек — это еще и место, которое он выбрал для своей стоянки, покрыл следами своей жизнедеятельности, населил своими потомками, мифами…
Сажусь в лодку и отталкиваюсь веслом от свияжского берега. Волга курится туманом, песчаный берег, от которого я отвалил, на глазах быстро скрадывается белесой наволочью. Дюралевое весло, облитое тонкой пленкой атмосферной влаги, холодило руки. Дебаркадер растворился в тумане, берег Свияжска тоже; я плыву на ощупь, по памяти, и от этого приключения мне вдруг делается весело и жутко, и к тому, что я вижу (а вижу немного), и к тому, что скрыто от меня павшим туманом, я отношусь с каким-то фаталистическим подъемом. Огибаю восточный мыс острова, достаю компас, чтоб идти дальше по азимуту.
Оторвавшись наконец от острова, я углубляюсь в молочные реки, оставляя за спиной кисельные берега. Я размеренно работаю веслом; за те два дня, что я провел на берегу, я соскучился по этому состоянию сосредоточенной отрешенности от всего, что не вода, не лодка и весло. Подключив интуицию и свое чувство пути, я правлю в тумане на створ меж двумя растянувшимися вдоль фарватера на один-два километра островами. На мысу одного из них я три дня назад ночевал. Мне кажется, что я плыву правильно. Когда же впереди меня из тумана проступают очертания береговой кручи и какой-то удивительно знакомой мне колокольни, до меня доходит, что я снова оказался притянут свияжским берегом, не желающим меня отпускать из своих сетей. Описав в кромешном тумане большую дугу, я, самоуверенный каякер с компасом, на который забываю поглядывать, вновь оказываюсь во власти странной силы этого острова-городка.
Я не рассержен и даже не раздражен. Я воспринимаю это как последний привет. Есть вещи, которые выше бытового разума, не стоит пытаться их формулировать.
