Черные люди - Всеволод Иванов

А дальше шли указания уже специального значения:

«И в том государстве какой оружейный бой, и товары им какие надобны, и на какие товары с ними туземцы торг ведут— проведать тебе подлинно. А приехав к себе обратно, явиться к расспросу и опись и всяким землям чертеж подать к Съезжей избе».

Сибирский приказ в Москве отлично понимал, что русские люди в Сибири подходят к местам иного склада, не таким, какие были доселе, что здесь иноземцы могут быть немирны, что тут начинается влияние других государств, что тут движение вперед оказаться может не так легко, как прежде, что возможно сопротивление. Затрудняла дело и дальность снабженья: от Москвы и других хлебных мест расстоянье стало очень большим, пороху же, свинцу, а главное— хлеба и товаров требовалось все больше.

День был жаркий. Хабаров только что вернулся с поля, где жал с артелью хлеб, сел обедать. Подавала ему орочонка, которую он, как рабыню, выменял на соль, жил же с нею, как с венчанной женой. Маленькая, с быстрыми черными глазками, похожая на лесную птицу, она все время пугливо посматривала на своего властелина, боялась его, не верила, что он ей муж, но визгливо бранила его из ревности, лезла с кулаками.

Хабарову это нравилось. Его первая жена была сытая, белая, сдобная и очень любила спать. А Агафья — так окрестил орочонку бродячий поп Онуфрий — день-деньской носилась по сушилам, амбарам с мехами, была переводчицей, помогала мужу изо всех сил.

Агафья поставила на стол горшок щей из свежей капусты и, вытирая руки передником, бросилась к окну: во двор кто-то вбежал, чего-то спрашивал.

— Батушка, цой-то все крицат? — сказала она.

Хабаров встал и, дожевывая кусок, выглянул в окно.

— Тебе не разобрать! — улыбнулся он, похлопывая Агафью так по спине, что мониста в косах забренчали.

— Государь, — запыхавшись, кланялся со двора в окно широкоплечий конюх Фирс, — ребята кричат с реки — струги снизу бежат.

— Ну?

— Со стрельцами. Три лодьи. Не было б дурна!

Хабаров сдвинул брови, бросил недоеденный кусок хлеба на стол.

— Повремени с едой, Агафья! Гости! Должно, незваные.

Быстро натянул сверх рубахи синий кафтан и, выпрастывая из-под полы бороду, сбежал с крыльца во двор, зашагал к берегу.

Лена против слободы была еще не широка, сильно дул низовой ветер, лиловые волны катились вдоль реки, шумя беляками, березы на юру шатались, кланялись. За желтыми отмелями, за зеленью лугов, за синими гребнями лесов белели широкой полосой снега на отрогах Саян. Ветер дул ровно и наносил то цветами с лугов, то солнечным теплом.

Хабаров из-под руки смотрел с кручи берега на приближавшиеся паруса стругов, набитых стрельцами. Суда подошли, стало видно, как выцвело сукно кафтанов, как бледны бородатые лица стрельцов, как угрюмо и недоброжелательно глядят на мирную, цветущую слободу их запавшие глаза. На переднем струге на щегле вьется красный стяг с гербом Москвы — Егорьем Храбрым, поражающим змия.

«Должно, сам… Воевода! — подумал Хабаров, сымая шапку с темных своих кудрей. — Стрелецкие кафтаны латать едет!»

Парус на переднем струге скользнул вниз, струг ткнулся в приглублый берег, с него скакнуло двое стрельцов с бердышами, подхватив под локти худого, малорослого, бледного человека. Богатый, новый его кафтан никак не подходил к его желтому, тонкогубому лицу с узкой бородкой и суровому блеску узких глаз в красных веках.

Хабаров отступил назад, а приехавший, держа левую руку на рукояти сабли, бежал прямо на него.

— Вор! — выговорил приезжий и, выставив бороду вперед, мигал глазами. — Воруешь противу великого государя! Пошто указа не сполняешь?

Хабаров погладил бороду.

— Поздорову ль, государь, плыли? — по обычаю начал он, кланяясь.

— Поздорову! Поздорову! Знамо дело! — бормотал приезжий.

За ним стояло два дюжих стрельца, другие выскакивали на берег, подстраивались.

— А ведомо ли тебе, указал якутский воевода Головин Петр Петрович: платил бы ты, Хабаров, знамо дело, государеву десятину со слободских людей и со всего, что надобно, в Якутский острог?

Хабаров понял. Еще по весне, как сошли с Лены снега да льды, с первым же стругом он получил о том грамоту от якутского воеводы.

— Я еще тогда отписал, государь, плачу я со слободы нашей, что положено, в Енисейский острог, и на нашей артели недоимок нету, — заговорил он. — Или вдругорядь платить? А кто же ты, государь, будешь?

— Я буду, знамо дело, Якутского острога письменный голова Поярков Василий Данилович. Посылован я к тебе, вору, воеводой якутским. Живете вы здесь воровством, самовольно. Или тебе неведомо — в Якутском остроге зимой голод был великий, хлеба не было, служилые люди оцинжали? А у тебя хлеба полно! Или государевой службы ты, вор, править прямо к делу не хочешь? Кабаков государевых не держишь, пива сами про себя варите, живете воровским самовольством…

Хабаров с высоты своего роста смотрел поверх головы Пояркова на Лену. Или нет в ней больше свободного хода, как то было раньше, — туда, к Полунощному морю, в бескрайние леса, в живую голубую сеть безвестных, неисчислимых рек? Стал на тех путях государев Якутский острог, сидит московский воевода. Оттуда пришли кочи. Оттуда им шлет воевода столбцы с указом. Оттуда же приплыли голодные, злые, с огненным боем служилые люди в ношеных кафтанах. Не пахали, не сеяли, не жали эти люди, а только великоханским обычаем писали списки на черный люд, с кого и сколько причиталось побору, да еще списки ясашных людей, сколько с кого взять ясаку. Вот они… За спиной Пояркова стояла полусотня с тяжелыми ружьями, блестели полумесяцы бердышей. Как волк в зимнее хмурое утро жадно втягивает в себя воздух, сытно пахнущий овечьим навозом, так голодные стрельцы острили свои взгляды на раскиданные по берегу слободские кондовые избы в крепких дворах, на вешала, где янтарными саженными пряслами вялилась мерная рыба, на соляные, хлебные амбары, на зеленые огороды, охваченные хозяйственно поскотинами, где желтыми солнцами стояли не виданные еще ими подсолнухи.

Хабаров так же спокойно поглаживал бороду, Поярков заговорил потише:

— Прислал со мной якутский воевода писцов, знамо дело, переписать твоих слободских людей имянно, да строенье, да завод весь ваш, все их животы. И сказывают еще — беглых ты мужиков к себе прибираешь. И указал потому тебе якутский воевода, чтобы ты, Ярофейко, сдал бы в Якутский острог весь твой хлебный запас, чтобы государевым людям ни в чем скудости не было бы. То государево дело! Вот она, грамота, знамо дело!

Государево дело!

С самого детства слыхал эти грозные слова устюжский посадский человек Хабаров. На коленях отца, прижавшись щекой к его мягкой бороде, слушал маленький Ерошка неторопливые, обстоятельные отцовские рассказы. Ходил тот посадский человек Павел Хабаров на великое государево дело. Устюжские, вологодские, вятские, новгородские, пермские люди всем миром ополчились освобождать Москву; первые самые бояре в ту Смуту взяли царем над всем народом королевича польского Владислава, дозволили ляшским да казачьим шайкам бродить по Московской земле… Он, Павел Флегонтов, сын Хабаров, был тогда во всенародном ополчении у Кузьмы Минина, сам бился крепко против пана Ходкевича, под стенами Новодевичьего монастыря, у Москвы-реки, плакал от радости, видя, как бросились в бой казаки Трубецкого.

И отец показывал сыну рубец на плече, рассказывал, смеясь, что сидевшие в Кремле поляки отбивались от восставшего народа, стреляя в него из пищалей жемчугом, содранным с икон кремлевских соборов, — свинца у них уже не оставалось.

Разогнав захватчиков и самозванцев, «Совет всея земли» посадил на царство выборного царя Михаила. Павел Флегонтович и в Кострому ходил в охране Великого московского посольства.

А потом еще больше людям было государева дела: надо было работать, налаживать жизнь, платить долги супостатам— бить где дубьем, где рублем. То и дело сходились Земские соборы, строилось государство. И сам он, Ерофей, еще молодой, сошел за Уральский камень в Сибирь, работал сверх сил, помогал жить местным людям, уряжая порядок, подводя новые земли под великую руку Москвы…

— Вор! — кричал Поярков.

— Ты, Василий Данилович, для чо лаешь меня вором? — выговорил наконец Хабаров, надевая шапку. — В чем я вью? Всю жизнь государю служил и прямил! В чем своровал — сказывай, пусть воевода сказнит! Или я землю не обихаживаю, или народ не строю? Вона куда — к Байкалу, к морю, подошли, и все ладно. Или чего худого сделано? Или мы туземных людей обижаем, до смерти побиваем? Нет! Мы с ними миром да ладом живем, крестами меняемся. Братаемся! И выходит — чужие люди нам побратимы, а вы, служилые наши люди, как сюда пришли? Или мы вам не дети, вы нам не отцы? Берите все ладом, по совести, по-хорошему, по совету, чтобы все всем было равно!