Другой Петербург - Константин Ротиков

Что же при всем этом заставляет нас взглянуть с сомнением в сторону Мраморного дворца? Братская дружба с Сергием Александровичем? Но это все-таки родственник, совсем другие отношения. Чайковский? Конечно, в Мраморном дворце и в Павловске, поместье Константина Константиновича, он бывал частенько и всегда там ему были рады, но придворный этикет исключал какие-либо экстравагантности.

Подтверждение нашим подозрениям можно найти с другой стороны. Вот признание в дневнике великого князя, сделанное в 1888 году, когда он еще служил в Измайловском полку (девять лет как женат). «Кажется, до сих пор меня привлекала в роту не столько служба, военное дело, как привязанность то к одному, то к другому солдату. Моего любимца после Калинушкина сменил Добровольский, а его место занял Рябинин. Теперь все они выбыли, и в настоящее время у меня в роте нет ни к кому особенно сильной привязанности». Впрочем, Рябинин — любовь этого лета выбыл из роты не в какое другое место, как в придворный штат Мраморного дворца. В этом контексте понятнее становятся стихи, написанные в том же году на биваке под Красным Селом:

О, не гляди мне в глаза так пытливо!Друг, не заглядывай в душу мою,Силясь постигнуть все то, что ревниво,Робко и бережно в ней я таю.Есть непонятные чувства: словамиВыразить их не сумел бы язык;Только и властны они так над намиТем, что их тайны никто не постиг…

Вероятно, обращены они к Елизавете Маврикиевне. Другом любили называть тогда поэты своих дам, в шиньонах и турнюрах. Что ж, можно только порадоваться за Константина Константиновича, имевшего чуткого друга, не навязывавшего собственных предрассудков.

Марсово поле… Если прав Кузмин, есть слова, владеющие нами «со странной силой», и звук, «немилый иль милый», заменяет главу романа, то, конечно, стройные ряды гвардейских полков, пыль под копытами коней, штандарты, залпы салюта… Но это ассоциации уж очень далекого времени, когда за стасовскими портиками на западной стороне плаца размещались казармы Павловского полка, известного тем, что подбирали туда курносых юношей — в напоминание об основателе этого воинского соединения.

Ныне здесь сквер, не слишком тенистый; может быть, холодноватый в своей рациональной планировке, но в сумраке белых ночей здесь приятно гулять под кустами благоухающей сирени, пышные грозди которой переливаются всеми оттенками лилового и малинового. Да в осенний вечерок, иззябнув, можно погреться у газового пламени. В этих кладбищенских камнях нет ничего ни страшного, ни казенно-парадного, как на Красной площади. Можно, допустим, прикурить от этого огня — конечно, в наше время, а не в недалеком прошлом, когда дерзкий был бы остановлен блюстителем порядка. Преимущество Марсова поля перед соседними Летним и Михайловским садами в том, что на ночь его не запирают. Не только гулять, но можно здесь и поваляться на скамейке.

До устройства в 1920 году сквера здесь был бесконечный пустырь, с пронизывающими до костей сквозняками. Укрыться можно было разве за каким-нибудь покосившимся заборчиком с гнилыми досками, да руинами ярмарочных балаганов, оставленных разрушаться естественным путем под колючей поземкой, да моросящим великопостным дождиком. Пространство это оживало лишь на масляничной неделе, в унылой бестолочи русских гуляний, кажущихся на картинках Кустодиева куда привлекательнее, чем были на самом деле.

Марсово поле, д. 7. Этот угловой дом, со скругленным углом и двумя портиками, занимает важное место в панорамах классического Петербурга. По достоинству его можно было оценить лет сто назад, когда колонны, замыкающие перспективу Екатерининского канала, видны были от Невского проспекта. Но воздвигся храм «Спаса на Крови», уподоблявшийся современниками его строительства судку для горчицы и уксуса, и классическая перспектива была утрачена. Попробуй, однако, убедить наших современников, что лучше бы торчал на торце канала один из бесчисленных портиков, коих и без того слишком много, а не многоцветная, разновысокая громада, как бы гроздью воздушных шаров оживляющая скучные пространства невской столицы.

Дом называется по имени архитектора Доменико Адамини, по проекту которого построен в 1823–1827 годах. Находился он в ведении Департамента уделов, распоряжавшегося личными владениями Императорской фамилии. Квартиры были казенные, в одной десять лет прожил изобретатель и путешественник Павел Львович Шиллинг, человек выдающийся во многих отношениях, но в интересующем нас плане ничем не отмеченный. «Дом Адамини» замечателен также тем, что во время блокады в него попала бомба, разворотившая стены, и после войны его восстановили одним из первых. Квартиры отдали творческим работникам, типа архитекторов и писателей, так что закономерно появление на стенах дома разных мемориальных досок. Одна доска указывает, что жила в этом доме Вера Федоровна Панова, написавшая милую, чистую повесть «Сережа» — один из лучших образцов ленинградской прозы 1950-х годов, достоинством которой почитались легкость и приятность. Вторым мужем писательницы был Давид Яковлевич Дар. Познакомились они в конце войны в эвакуации, прожили вместе тридцать лет. Молодые литераторы, пригретые Верой Федоровной, как С. Д. Довлатов, Г. Н. Трифонов, хорошо были осведомлены об истинных увлечениях Давида Яковлевича, но жена демонстративно ревновала его лишь к кухаркам и медсестрам. Это время, хоть в России никогда не было принято говорить то, что думаешь, было особенно агрессивно: даже думать рекомендовалось не так, как следовало по природе.

Вернемся к более романтичным временам. Естественно, кажутся они такими лишь в туманном флере нашего полузнания; современники и тогда скрежетали зубами и мечтали о золотом веке. Рубеж XIX и XX столетий был назван «серебряным веком» философом Бердяевым, современником, казалось бы, но уж из эмигрантского далека, в свете опыта допросов в Чека и насильственной депортации. А ведь допрашивали и высылали те же, что учились в дореволюционных гимназиях и университетах, — своих профессоров.

В 1910-х годах «Дом Адамини» принадлежал известному биржевому аферисту Митьке Рубинштейну. Продолжал он оставаться обычным петербургским многоквартирным жилым домом, и жили здесь почти одновременно: писатель Леонид Андреев, балетный критик Аким Волынский, поэт-футурист Василий Каменский, режиссер и художник Николай Евреинов. Помещалось на 2-м этаже «художественное бюро» Надежды Евсеевны Добычиной, устраивавшей выставки авангарда. Году в 15-м ненадолго поселился с Верой Боссе художник Сергей Судейкин. Вот тут приостановимся…

Сергей Юрьевич рано осиротел, годовалым младенцем. Отец его очень замечателен: Георгий Петрович Судейкин, жандармский полковник, искусный провокатор, агентом которого был народоволец Дегаев. Все явки были раскрыты, связи развалены. Кольцо подозрений все туже стягивалось вокруг Дегаева, и тот вынужден был, в порядке реабилитации, убить хитроумного жандарма 3 декабря 1883 года.

Родился художник в Петербурге. Созрел весьма рано: уже лет в тринадцать, как признавался Кузмину, подцепил что-то, попробовав с опытной женщиной. В пятнадцать лет стал воспитанником Московского училища живописи, ваяния и зодчества, где собралась у них теплая компания. Среди ближайших друзей оказался Сапунов. Замечательно название выставки, которой эти ребята заставили о себе заговорить: «Голубая роза»… Из училища, впрочем, Судейкин был изгнан за показ «непристойных картинок». С 1905 года художника стал приглашать для своих постановок Всеволод Мейерхольд, и вот, в следующем году — театр Комиссаржевской на Офицерской (смотри, читатель, 7-ю главу)…

Как все переменилось в нашей жизни! Вот мужские поцелуи, в прошлом столетии никаких подозрений не вызывавшие (Достоевский с Катковым, на Пасху, троекратно, сцепившись бородами), ныне уж будто на что и намекают.

Сладко быть при всех поцелованным,С приветом, казалось бы, бездушным…

Стихи Кузмина, посвященные Сергею Юрьевичу Судейкину, из цикла «Прерванная повесть». Ноябрь-декабрь 1906 года. Судейкину — двадцать четыре, Кузмин на десять лет старше.

Лишь слышу голос Ваш, о Вас мечтаю,На Вас направлен взгляд недвижных глаз.Я пламенею, холодею, таю,Лишь приближаясь к Вам, касаясь Вас.……………………………………Мы взошли по лестнице темной,Отворили знакомые двери,Ваша улыбка стала более томной,Занавесились любовью очи.Уже другие мы заперли двери…Если б чаще бывали такие ночи!

Так все и было напечатано в 1907 году, в июле, в альманахе «Белые ночи». Перегорело, так сказать, и осталось памятью в стихах.

Роман их был недолгим. В октябре первый раз встретились, сразу очень понравились друг другу. От любовных признаний перешли к полной близости, и последний раз, 3 декабря (интересное совпадение!), Судейкин весь день провел на Суворовском в постели с милым, а вечером уехал в Москву, подарив поэту на прощанье картонный кукольный домик. Ничего не писал три недели, а в канун Рождества прислал Кузмину записку: «Дорогой Михаил Алексеевич! Мое долгое молчание кажется мне извинительным. Теперь совершенно спокоен и счастлив, шлю Вам привет. Я женюсь на Ольге Афанасьевне Глебовой, безумно ее любя». Ольга приписала: «Шлю привет поэту, будем друзьями.»