Хаидэ - Елена Блонди

Он сделал шаг. Из головы в голову, мягко и бережно, как степной кот. И застыл, не успев оторвать от земли вторую ногу.

Она носит ребенка. В ее голове и сердце поселилась радостная женская тревога, плещется как мелкое море, суетясь в теплых берегах. Без остановок и покоя.

Черный, будто выточенный из эбена, мужской силуэт стоял в пространстве снов, одной бесплотной ногой в светлом лице спящей, а другую отставив назад, руки свисали вдоль тела, а кулаки медленно сжимались и разжимались. Пока он брел по твердой поверхности чужих земель, не возвращаясь на ее зов, она — жила. Как живет женщина, чье время течет песком из сомкнутой горсти, всего миг во вселенной — а уже голова седа и руки сложены на мертвой груди. Она права. Чего ждать, если тело просит своего, ее тело. И если не послушаться просьбы — оно канет в прошлое, не оставив ничего после себя.

Увидев перед собой властное лицо Теренция, Нуба качнулся назад, покоряясь судьбе, уступая мужу место в женских мыслях и снах. Но не ушел, увидев еще. Увиденное заставило его замереть и раскрыть глаза, навострить уши, прислушиваясь. Сердце ударило раз, другой, и вдруг заработало часто и ровно, пока он ошеломленно оглядывался, накрытый слоями ее сознания, что падали один за другим, свивались, переплетаясь, кружились и опадали, склеивались и снова расслаивались, отваливаясь и, кажется, даже разбиваясь неслышно на острые куски, как лед под копытом коня. Тут был ребенок, мальчик, с серьезным светлым лицом и темными бровями, он держал за руку второго мальчишку, постарше, и узкие глаза того были полны бешеного яда ярости. Рядом с ними широкоплечий светловолосый мужчина, оглянувшись, ступал в сторону, и на его месте оказывалась легкая колесница, которой управлял стройный человек в иноземной одежде с темными волосами, стриженными ровно вдоль щек. Он крикнул неслышно, подхватывая сына Хаидэ, и кони рванули, перемешивая все, взвихряя куски и лоскутья. Бубен шамана, рваная серьга из серого жемчуга, лепестки алого тюльпана и венчики белых цветов. Двое мужчин, сидящих недвижно, крупный в меховой шапке и тощий, с узкими плечами подростка. Степь, гулкая, какая всегда она под копытами коней, небо — полное птичьих криков. И снова мужское лицо, серые глаза, заглядывающие в его душу с сочувствием и безмерной любовью. Не в его! Это на нее он смотрит! Сейчас она проснется и унесет из рваного сна только этот взгляд, который брала с собой в сон, чтобы согреть его в ладонях и поселить в сердце навсегда. Потому что она — дала слово…

Поворачиваясь, Хаидэ застонала во сне, и эхом, откачиваясь от ее сновидения, застонал Нуба, сжимаясь у сырой стены. Прижимаясь к его спине, Онторо-Акса, шепча заклинания, водила над черным лбом сложенную лодочкой ладонь. Она просыпалась, стараясь держаться впереди пленника на два шага, но не торопилась выходить, чтоб забрать с собой как можно больше увиденного. И поводя рукой, отсекала от него последний слой женского сна, как откидывала тончайшее покрывало.

Что бы он ни запомнил, вернувшись, он не должен знать главного — под всеми заботами и тревогами княгини, под всеми мыслями о прошлом и будущем, — лежит земля, бесконечная вниз, покрытая небом — бесконечным вверх. Вселенная ее любви к единственному мужчине, к нему, к Нубе.

На излете сна Нуба видел изломанные трещины в каменных стенах, похожие на черные резкие молнии, и поверх них — наливающиеся зеленью сочные листья вперемешку с огромными белыми цветами. Цветы, казалось, лезли прямо в лицо, и он закрыл глаза снова, надеясь остаться там, откуда поднялся на поверхность. Пусть бы — узкая щель в спущенных на входе в палатку шкурах и в ней — россыпью мелкие звезды… Пусть полумрак, с еле видными в нем спящими фигурами. А еще — неясный тихий шум ночных трав, в которых шуршание мыши, топоток ежей и издалека гулкое уханье тоскливой ночной совы. Там пахнет полынью и пряными листочками оберег-травы. А здесь. И нос не закроешь, не перестанешь дышать, защищаясь от тяжелой сладкой пыльцы, перхающей в горле.

— Я принесла тебе попить.

Шепот заставил его повернуться, снова открывая глаза. Обрадовал. Онторо-Акса сидела в ногах, раскинув по мягкой циновке полосатый подол. Держала в черных руках пузатую тыкву в серебряных узорах. И улыбалась. Нуба улыбнулся в ответ. Пошевелил не связанными руками, медленно сел, опираясь на ладони, согнул ноги. Девушка подползла ближе и, отведя его слабую руку, сама приложила горлышко сосуда к губам. Между гулких глотков говорила вполголоса.

— Это молоко. Свежее. Оно настоящее. Плотовщик привозит его каждую новую луну. Пей.

Отнимая от его лица тыкву, вытерла ладонью белые потеки. И снова улыбнулась, радуясь чему-то, о чем, видно было, не терпится ей рассказать.

— Есть еще каша.

Но Нуба покачал головой. Согнулся, обхватывая колени длинными руками. Онторо оглянулась на плотно закрытую дверь и сказала шепотом:

— Сейчас не слышит никто. В большом саду праздник, первая его ночь. Жрецы там. А страж спит. Да он и не понимает наших разговоров. Давай говорить, большой Нуба. Я все дни думаю о том, как мы с тобой… говорим…

Шепча, внимательно смотрела в худое лицо, следила за тем, что мелькнет на нем. И при малейшей настороженности отступала, боясь спугнуть тонкую паутинку возникающего доверия. Она могла бы рассыпать перед ним множество слов о том, что не будет спрашивать, выпытывать, но побывав в мужской голове, и немного узнав о характере и уме пленника, поступала мудрее. Не шла напролом, останавливалась и говорила о пустяках, коротко, чтоб после снова и снова делать маленькие шаги туда, куда нужно ей.

— Я устал быть слабым, — сказал Нуба, худые плечи дернулись, по коже пробежала дрожь, как у загнанного коня.

— Осталось немного. Ты подожди. Через шесть дней состоится посвящение темного сына. Он примет в себя мудрость жрецов, чтоб нести ее дальше, ведь они тоже не вечны, хотя и долго живут.

— Шесть дней? И что?

— Темный сын скажет жрецам, что с тобой делать. Так бывало и раньше, еще до меня. Я знаю, слышала. Был пленник, важный. Сновидцы выпили его душу. А потом отдали тело на суд темному сыну.

— И что приказал?

— Убили.

Нуба хмыкнул. И поморщился от ноющей боли в суставах. Он чувствовал себя глубоким стариком, казалось, и убивать его не было нужды, он просто состарится и умрет тут, дряхлый и дрожащий.

— Но там все равно уже не было человека, — успокоила его женщина, — только тело. И оно было уже, ну как сказать, поломано. Не годилось для жизни.

— Зачем же тогда убивать?

Она пожала узкими плечами.

— Чтоб видел народ острова.

Нуба опустил голову, разглядывая свои колени с выступающими на них костями. Шесть дней. А он ни на что не годен. Разве что бороться во снах с зовом княжны, чтоб не показать мерзким тварям дорогу в ее голову. И эта борьба выпивает из него последние силы.