Римлянка - Альберто Моравиа

— Но ведь я говорю тебе, что ты можешь вернуться… Знаешь, что тебе сказала бы любая другая женщина? Не хочу, мол, тебя больше знать, не хочу тебя видеть… вот что сказала бы тебе любая другая женщина.

— Однако ты настаиваешь, чтобы я ушел.

— Не все ли равно, когда ты уйдешь: минутой раньше, минутой позже… А если ты хочешь остаться, пожалуйста, оставайся… хочешь ночевать здесь? Тогда ночуй у меня, а утром уйдешь… хочешь?

Правда, я произносила эти слова не очень настойчиво, тихо и смущенно, и, должно быть, в моих глазах отражалась растерянность. Но все-таки я продолжала уговаривать его и была рада этому. Мне показалось, что он посмотрел на меня с благодарностью, хотя я могла ошибиться. Потом он покачал головой и ответил:

— Нет, это я просто так сказал… Мне действительно пора уходить.

Он встал и подошел к стулу, где лежала его одежда.

— Как угодно, — сказала я, — но, если хочешь остаться, пожалуйста, оставайся… и, если, — добавила я, сделав над собой усилие, — тебе нужно будет где-нибудь переночевать, приходи сюда.

Он молча одевался. Я тоже поднялась и накинула халат. Я двигалась словно в полусне, мне чудилось, будто комната полна голосов, нашептывающих мне на ухо страшные и безумные речи. Вероятно, в этом состоянии безумия я и совершила необъяснимый поступок. Когда я медленно, в каком-то исступлении бродила по комнате, я заметила, что Сонцоньо нагнулся, чтобы завязать шнурки на ботинках. Тогда я опустилась перед ним на колени.

— Дай завяжу, — сказала я.

Он, видимо, был удивлен, но не стал возражать. Я взяла его правую ногу и, поставив себе на колени, завязала шнурок двойным узлом. То же самое проделала я и с левой ногой. Он не поблагодарил меня, не сказал ни слова, вероятно, мы оба не понимали причины моего поступка. Он надел пиджак, вынул из кармана бумажник и протянул мне деньги.

— Нет, нет, — порывисто сказала я, — не давай мне ничего… не надо.

— Почему?.. Разве мои деньги хуже денег других? — спросил он изменившимся от гнева голосом.

Мне показалось странным, что он не понял моего отвращения к деньгам, взятым, быть может, из кармана еще не остывшего трупа. А возможно, он понимал, но хотел сделать меня своей сообщницей и одновременно проверить мое истинное отношение к нему. Я возразила:

— Не надо… ведь я даже не думала о деньгах, когда позвала тебя… кончим этот разговор.

Он успокоился и сказал:

— Ну, ладно… возьми вот это на память.

Он вынул из кармана какой-то предмет и положил его на мраморную доску тумбочки. Взглянув на подарок издали, я сразу узнала золотую пудреницу, которую несколько месяцев назад украла у хозяйки Джино. Я пробормотала:

— Что это такое?

— Это мне дал Джино, та самая вещица, которую я собирался продать… торговец хотел заполучить ее совсем даром… но я полагаю, она кое-чего стоит… ведь она золотая.

Справившись с волнением, я сказала:

— Спасибо.

— Не стоит, — ответил он. Затем надел плащ и затянул на талии пояс. — Ну, до свидания, — бросил он, оглянувшись с порога.

Спустя минуту я услышала, как хлопнула входная дверь.

Оставшись одна, я подошла к тумбочке и взяла в руку пудреницу. Я была растеряна, но, пожалуй, еще больше поражена. Пудреница блестела на моей ладони, а круглый красный рубин, вправленный в запор, вдруг стал расти, и мне почудилось, что он заслонил все золото. На моей ладони лежало круглое и сверкающее кровавое пятно и давило на нее всей своей тяжестью. Я встряхнула головой, красное пятно исчезло, и я снова увидела обыкновенную золотую пудреницу с рубином. Я опять положила ее на тумбочку, легла на кровать, закутавшись в халат, погасила лампу и начала размышлять.

Если бы кто-нибудь рассказал мне эту историю с пудреницей, думала я, то я посмеялась бы, как обычно смеются люди, услышав рассказ о чем-то необыкновенном и невероятном. Она относилась к таким историям, о которых говорят: «Смотри, как здорово закручено!» — а такие женщины, как мама, пожалуй, могли бы даже «поиграть» в этот случай, как в лотерею: такой-то номер выпадет на убитого, такой-то — на золотую вещицу, такой-то — на вора. Но на сей раз все произошло со мной лично, и я не без удивления поняла, что, когда ты сам замешан и участвуешь в какой-нибудь истории, тут уже не до шуток. Со мной приключилось то, что случается с человеком, который бросил в землю семена, потом забыл о них, а спустя какое-то время увидел пышное растение, покрытое листьями и бутонами, готовыми вот-вот раскрыться. Вопрос только в том, с чего все началось: что было семенами, что — растением и что — бутонами. Я мысленно отступала все дальше и дальше в прошлое и никак не находила истоков. Я отдалась Джино, потому что надеялась выйти за него замуж, но он обманул меня, и я, чтобы досадить ему, украла пудреницу. Потом я призналась в своем преступлении, он очень испугался, и я, чтобы его не уволили, отдала ему украденную вещь и просила вернуть хозяйке. Но Джино не вернул пудреницу, оставив ее себе, и из боязни попасться засадил в тюрьму ни в чем не повинную служанку, а ту в тюрьме били. Джино меж тем отдал пудреницу Сонцоньо, чтобы он ее продал; Сонцоньо пошел к ювелиру, а тот обидел Сонцоньо, и он в припадке ярости убил его, так ювелир погиб, а Сонцоньо стал убийцей. Я понимала, что не могу брать на себя вину за происшедшее, иначе получилось бы, что мое желание выйти замуж и обзавестись семьей стало первопричиной стольких злоключений; но, несмотря на это, я никак не могла заглушить угрызения совести и смятение. Наконец в результате долгих размышлений я пришла к выводу, что виной всему мои ноги, грудь, бедра, моя красота, в общем, то, чем так гордилась мама и что не носило на себе печати преступности, как все, что создано природой. Но подумала я так от отчаяния и растерянности, ухватившись за эту мысль, как хватаются за любой вздор, лишь бы разрешить какой-то еще во сто крат более сложный и абсурдный вопрос. В конце концов, я знала, что никто не виноват и все произошло так, как и должно было произойти, хотя все это было ужасно; и если уж требовалось найти виноватых, то все люди в равной мере и виновны и невиновны.

В мою душу медленно просачивался мрак, как просачивается вода, которая во время наводнения сначала затопляет нижние этажи дома, а потом поднимается все выше и выше. Первым, конечно, затонуло мое благоразумие. Однако мое воображение, зачарованное рассказом Сонцоньо, все еще продолжало работать. Я смотрела на это преступление без осуждения и без ужаса, в моих глазах оно казалось непостижимым и от этого по-своему увлекательным. Мне чудился Сонцоньо, идущий по улице Палестро, заложив руки в карманы плаща; вот он входит в дом и ожидает ювелира в маленькой гостиной. Я видела, как в комнату входит ювелир, здоровается с Сонцоньо за руку. Ювелир стоит возле своего письменного стола, Сонцоньо протягивает ему пудреницу, тот разглядывает ее и с притворным пренебрежением качает головою. Потом поднимает свою лисью мордочку и называет до смешного низкую цену. Сонцоньо пристально смотрит на него полными гнева глазами и грубо вырывает пудреницу из его рук. Потом обрушивает на торговца обвинения в мошенничестве. Тот грозит донести на Сонцоньо и требует, чтобы он немедленно ушел. А затем с видом человека, окончившего разговор, он отворачивается, а может быть, нагибается. Сонцоньо хватает бронзовое пресс-папье и наносит ему первый удар по голове. Тот пытается убежать, и тогда Сонцоньо настигает его и снова еще несколько раз ударяет его. Убедившись, что ювелир мертв, Сонцоньо отшвыривает труп, открывает все ящики, забирает деньги и бежит. Но прежде чем уйти, он, как я читала в газетах, снова охваченный злобой, бьет мертвеца, лежащего на полу, каблуком ботинка прямо в лицо.

Я подробно перебирала все детали преступления. Почти с удовольствием я следила за действиями Сонцоньо: вот его рука протягивает пудреницу, вот она хватает пресс-папье и наносит удар ювелиру, а вот его нога в порыве гнева уродует лицо мертвеца. Рисуя в воображении все эти картины, я не испытывала ужаса, я не осуждала, но и не одобряла содеянного. Меня охватило то самое чувство особого наслаждения, которое переживают дети, слушая сказки: они сидят в тепле, прижавшись к матери, и с восторгом следят за приключениями сказочных героев. Однако моя сказка была мрачной и кровавой, героем ее был Сонцоньо, а к чувству восхищения невольно примешивались изумление и грусть. И, как бы желая проникнуть в тайный смысл этой сказки, я вновь с тем же смутным удовольствием начинала перебирать все подробности преступления и вновь сталкивалась с неразрешимой загадкой. Потом я неожиданно заснула, словно провалилась в пропасть, как человек, который, прыгая через нее, не рассчитал прыжка и внезапно рухнул в пустоту.

Должно быть, я проспала часа два, а потом проснулась. Вернее, начало просыпаться мое тело, а рассудок, охваченный каким-то оцепенением, все еще дремал. Как слепая, я вытянула вперед руки, не узнавая места, где нахожусь. Я заснула на постели, а теперь стояла в каком-то тесном углу, зажатая внутри гладких, вертикальных, наглухо запертых стен. И в ту же минуту я подумала о тюремной камере, я вспомнила о служанке, которую Джино засадил в тюрьму. Я оказалась на ее месте, моя душа болела от несправедливости, жертвой которой стала она. И от этой боли я почти физически ощущала себя той самой служанкой, мне казалось, что боль преобразила меня, наделила меня ее лицом, заключила меня в ее телесную оболочку, вынудила совершать ее поступки. Закрыв лицо руками, я оплакивала себя, думая о несправедливости моего заточения, и знала, что мне ни за что не выбраться из тюрьмы. Но в то же время я чувствовала себя прежней Адрианой, по отношению к которой никто не был несправедлив и которую никто не заключал в тюрьму; и я понимала, что достаточно мне сделать один жест, чтобы освободиться и перестать быть служанкой. Но чтó именно я должна сделать, я не знала, хотя несказанно мучилась, желая выйти из этого заточения жалости и тоски. Потом внезапно имя Астариты вспыхнуло в моем мозгу, так после сильного удара в глаз человека вдруг, словно молния, ослепляет острая боль.