Сверхъестественное. Боги и демоны эволюции - Хэнкок Грэм

Благодаря особенностям своей нервной системы первобытные люди уже имели в своем распоряжении все то, что сделало возможным появление первых форм искусства. Им не было никакой нужды "изобретать рисование"… Очерчивая пальцем те образы, которые сознание их спроецировало на податливые стены пещер, они тем самым "фиксировали" мысленные формы, превращая их в изображения. Это, собственно, и могло стать первым шагом в истории искусства [489].

Наконец, нельзя не упомянуть и о том, что эта новая теория, касающаяся происхождения искусства, способна решить еще одну важную проблему, с которой мы уже успели познакомиться в предыдущих главах. Речь в данном случае идет о совмещении в рамках одной "композиции" геометрических форм с настоящими портретными изображениями. В прежние годы экспертам так и не удалось дать удовлетворительного объяснения этому феномену. Разгадка же, по мнению Льюиса-Вильямса и Доусона, заключается в том, что людям не было никакой необходимости изобретать и поддерживать две параллельных или взаимодополняющих системы… В Западной Европе эпохи палеолита, Южной Африке, районе Калифорнийского бассейна и прочих местах энтоптические феномены изначально ассоциировались с портретными образами — просто потому, что именно так работает система зрительных органов человека. Подобные ассоциации естественны для измененных состояний сознания… [490] Более того, поскольку процесс "фиксации" энтоптических феноменов и портретных образов был одним и тем же, нет никакой необходимости настаивать на различном происхождении или генетическом [эволюционном] взаимоотношении между знаками европейского палеолита и настоящим изобразительным искусством. И эти знаки, и портретные формы носят "реалистический" характер — в том плане, что обе эти системы отражают реальный опыт людей… [491]

Совершенно очевидно, что искусство и религия являются самыми ценными культурными учреждениями человечества. Именно они легли в основу наиболее значимых добродетелей и наиболее важных достижений за всю историю нашего вида. Но если Льюис-Вильямс прав в своих предположениях, нам придется по-новому взглянуть на проблему происхождения этих учреждений. Получается, что возникновение их ни в коей мере не было обусловлено теми человеческими качествами, которые мы так ценим в двадцать первом веке. Я имею в виду рассудок, умение логически мыслить, восприимчивость к природе, а также сознательное творчество. Напротив, и религия, и искусство были дарованы нам — как некие тайные и незримые силы — той внутренней реальностью, против которой так решительно ополчилось все современное общество. Я имею в виду реальность измененных состояний сознания, в которую легче всего можно проникнуть (и это касается как нас, так и наших предков) с помощью различных галлюциногенов.

Иными словами, если Льюис-Вильямс прав, то нам рано или поздно придется задаться вопросом, насколько разумно мы поступаем, пытаясь подавить любые попытки исследовать наше сознание с помощью тех шаманских методов, которые и привели в свое время к зарождению религии и искусства. Западные люди привыкли рассуждать об экономических и демократических свободах, высокомерно ставя свое общество в пример остальным. Однако нам стоило бы остановиться и поразмыслить. О какой свободе может идти речь, если сами мы не имеем права распоряжаться своим собственным сознанием? А ведь это право было неотъемлемым для наших предков. И какую "свободу" мы можем предложить другим, если сами решительно отказываемся от возможности, и поныне гарантированной любому крестьянину или охотнику, пьющему аяуаску в джунглях Амазонки — а именно, от возможности свободно исследовать загадочные глубины нашего сознания?

Льюис-Вильямс и Доусон называют свою статью от 1988 года не более чем "скромной попыткой изучения ментальных образов эпохи палеолита" [492]. И я, и все те ученые высшей категории, которые успели публично объявить о своей приверженности нейропсихологической теории, ничуть не сомневаемся в том, что авторы прекрасно справились со своей задачей. И мы действительно можем предположить, что по крайней мере один — весьма значительный — компонент пещерного искусства… берет свое начало в измененных состояниях сознания и что многие "знаки" отражают энтоптические феномены на разных стадиях преображения [493].

Уже одно это можно назвать подлинным прорывом в изучении пещерного искусства. Впервые, благодаря инициативе Льюиса-Вильямса, а также его умению нестандартно мыслить, мы получили в свое распоряжение убедительную, многообещающую и хорошо продуманную теорию, и в самом деле позволяющую объяснить феномен европейского искусства эпохи палеолита. В отличие от авторов прежних, не оправдавших себя концепций, создатель новой теории смог избежать упрощенных этнографических аналогий (невзирая на некоторые заманчивые сходства в образе жизни бушменов сан и первобытных европейцев эпохи палеолита). Взамен того южноафриканский ученый сосредоточился исключительно на сфере восприятия, связанной с универсальной психологической способностью всех людей. Наконец, Льюис-Вильямс решительно отверг прежние идеи, базировавшиеся на сомнительном количественном анализе и субъективных "ощущениях", призванных прояснить стилистические особенности и значение отдельных образов.

Отказавшись от тех излюбленных и мало к чему обязывающих тем, на которых было сконцентрировано прежде внимание археологов, Льюис-Вильямс создал первую — и в самом деле поддающуюся проверке — теорию пещерного искусства. Иными словами, ее можно либо опровергнуть, либо подтвердить благодаря дальнейшим исследованиям в этой сфере. Наконец, эта теория уже доказала свою интерпретационную силу на примере анализа тех систем наскальной живописи, которые отделены друг от друга как временными, так и пространственными границами.

Новые идеи очень часто раздражают тех, чья карьера целиком и полностью зависит от существования прежних концепций. И потому я ничуть не удивился, узнав, что работа Льюиса-Вильямса с самого начала подверглась яростным нападкам целой группы ученых. И в этом отношении его можно уподобить испанскому археологу-любителю Марселино де Саутуоле, который первым поведал миру истину о прекрасных росписях Альтамиры. Мы уже говорили в шестой главе о том, что в результате нападок и оскорблений со стороны тех ученых, которые считались безусловными авторитетами в сфере изучения первобытного искусства, доброе имя Саутуолы было окончательно погублено, а дни его жизни значительно сокращены. И тут уже не было разницы, что прав был именно Саутуола, поскольку его оппоненты поставили во главу угла не истину, но свой научный авторитет, так что единственным ученым, поддержавшим испанского археолога-любителя, стал профессор Виланова-и-Пиера из Мадридского университета [494].

И все же, невзирая на враждебность, которую он вызвал среди целого ряда консервативных ученых, я готов утверждать, что Дэвиду Льюису-Вильямсу не грозит участь несчастного Саутуолы.

И разница здесь заключается прежде всего в научной репутации. Санц де Саутуола не был профессиональным археологом. А это значило, что высокомерное академическое сообщество просто не желало принимать его всерьез. Напротив того, Льюис-Вильямс, основавший в свое время Институт изучения наскальных росписей при университете Витвотерсрэнда, является профессором археологии с сорокалетним опытом работы в этой области. И заслуги его в изучении наскальной живописи давно признаны международным сообществом [495]. Благодаря этим заслугам, а также целому списку опубликованных работ, Льюис-Вильямс с полным правом может считаться одной из ведущих мировых фигур в сфере изучения первобытного искусства, и уже поэтому его идеи заслуживают особого внимания.