Ранней весной - Юрий Нагибин

— Ах, как досадно! Что же делать, Костанен?

— Не знаю, Тейя, я ведь тоже уезжаю, завтра утром…

— Почему ты не познакомил меня с этим профессором? — жалобно сказала Тейя.

Я был огорчен, что оказался невольным виновником этой смуты. В конце концов лекарство можно передать через Беленкова…

— Нет, это не годится, — возразил Беленков. — Я могу уехать, не повидав Костанена.

— Мы вам достанем лекарство, — решительно сказала мадам Тейя.

Я слишком хорошо знал цену обещаниям, которые даются за рюмкой, к тому же мне были известны обстоятельства этой пары и, не желая, чтобы груз невыполненного обещания отравил им память о нашем вечере, постарался замять разговор.

Мне это удалось. Разговор вновь принял более веселый характер, как вдруг резкая, ослепительная вспышка заставила меня быстро повернуть голову. Очень миловидная девушка с фотоаппаратом в одной руке и осветительным прибором, напоминающим металлическое зеркальце ларинголога, в другой реверансом благодарила только что сфотографированную ею пару за соседним столиком. Это было что-то новое для меня. Наклонившись к Беленкову, я шепнул:

— Слушай, а можно отказаться от услуг этой фотодевицы. Я не люблю сниматься за коньяком.

Я говорил совсем тихо и по-русски, но, настроенный на тончайше чувствительную волну своей любовью, Костанен мгновенно уловил сказанное мною.

— Не беспокойтесь, — произнес он, положив мне на плечо свою большую, верную руку. — Она снимает только желающих.

Эта его сверхъестественная чуткость открыла мне, в каком обостренном состоянии он находится. Я понял, что должен оказать ему услугу. И как только Тейя поставила на столик пустой бокал, я взглянул на часы и сказал:

— Друзья, не пора ли по домам?

По тому, как двинул Костанен стулом, я, убедился, что поступил правильно. Впрочем, он мгновенно овладел собой. Он не хотел, чтобы Тейя догадалась о его нетерпении, о его муке, это омрачило бы для нее удовольствие, и он придал своему движению смысл протеста.

— Нет!.. — воскликнул он. — Мы не уйдем, пока не выпьем еще по рюмочке!

С порывистой благодарностью Тейя сжала его руку.

— По-русски это называется «посошок»? — вопросительно сказал Лейно.

Костанен что-то шепнул кельнеру и с той же молниеносной быстротой, которая и в конце вечера, как и в начале, производила на меня впечатление чуда, перед нами возникли рюмочки с темной жидкостью.

— О, «Мартель»! — с уважением произнес Лейно.

— На прощание надо пить только «Мартель»! — заявил Костанен, но насилие, свершенное им над собой, отыгралось неловким поступком, — он смахнул свою рюмку на пол.

Наконец мы выпили «посошок» и вышли из ресторана, из его сухого легкого тепла в волглую — снег с дождем — ночную тишину Хельсинки. Маленький, присадистый, с брезентовым верхом «понтиак» Костанена стоял у подъезда. Прощальные рукопожатия, растерянная, почти паническая нежность Тейи — она словно теряла нас на века и никак не могла найти каких-то последних, самых важных, самых западающих в память слов, доброе нетерпение Костанена — и они в машине. «Понтиак» взревел всеми своими шестью цилиндрами, вспыхнул красный фонарик на багажнике и, круто развернувшись, машина понеслась по улице.

— Боюсь, это будет стоить кому-нибудь жизни, — задумчиво сказал Лейно, глядя вслед удаляющемуся на бешеной скорости «понтиаку».

Беленков и Лейно проводили меня до гостиницы. Оставшись один в номере, глядевшем окном в колодезную глубину двора, я вдруг услышал слабый, тонкий, невесть откуда исходящий аромат. Наконец я сообразил, что этот аромат — след прощального рукопожатия Тейи на моих пальцах. Я очень отчетливо вспомнил ее всю: ее подвижное, так легко меняющееся лицо с мнущимся в огорчении ртом, ее смелость, живость, ее идущую от сердца любезность, чуть приметную утрированность ее движений, и внешних и внутренних, — и легкой печалью вошло в меня очарование этой женщины. И тут мне открылось то, что все время ускользало, когда я был рядом с ней. Она играла, — я говорю «играла» в особом смысле: прежде всего, а может быть, только — для мужа. Она знала, что в ее переменчивости, эмоциональности, способности так быстро и так полно переходить из одного состояния в другое он ищет дополнения к собственной прямизне, однолинейности, некоторой, что ли, душевной ограниченности, и она щедро дарила ему то, что он бессознательно в ней искал. В этом был труд ее любви ради него. Я подумал о нем: ему хорошо сейчас, и всегда будет хорошо, годы им не страшны, ведь недаром же он сам говорил, что Тейя — актриса милостью божьей…

На рассвете меня разбудил телефонный звонок. Очень далекий и оттого неузнанный голос чуть слышно прокричал трубку:

— Простите, что так рано!.. Это я, Костанен, можно мне вас увидеть?

Должно быть, спросонок, вместо того чтобы пригласить его в номер, я сказал:

— Сейчас спущусь.

Наскоро одевшись, я сбежал вниз по тихой, пустынной, еще спящей лестнице. В вестибюле никого не было, если не считать дремлющего за конторкой портье. Взяв с вешалки плащ, я вышел на улицу.

Огромная привокзальная площадь, исхлестанная дождем, была пустынна, только глянцевели мокрые такси да сутулился в сквере каменный Алексис Киви, подставив дождю крупную непокрытую голову.

Костанен вышел из-за угла, распечатывая пачку сигарет. Его черный клеенчатый плащ казался стеклянным, крупные дождевые капли пробегали по краю заломленных книзу полей фетровой шляпы и стекали струйкой над его левым глазом. Из-под плаща виднелись высокие, туго зашнурованные башмаки на толстой резиновой подметке.

— Я отлучился за сигаретами, — Костанен притронулся к полям шляпы, отчего с нее слился целый водопадик. — Вот… — он протянул мне стеклянную, продолговатую трубочку, набитую маленькими плоскими пилюлями, и торопливо, предупреждая слова благодарности, добавил: — Простите, мне пора, дорога у меня длинная…

Он взял мою руку, прежде чем я успел ее протянуть, наклонился ко мне и сказал тихо, доверительно:

— Это оказалось не так трудно, — улыбнулся и зашагал прочь.

1956

Бой за высоту

Узнав, что его посылают в командировку вместе с капитаном Шатерниковым, Ракитин почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. За тот месяц, что он работал в политуправлении Волховского фронта, это был его первый выезд на передний край, и как же здорово принять боевое крещение под руководством такого человека, как Шатерников!

В Шатерникова были влюблены все — мужчины и женщины, молодые и старые. Когда он появлялся в столовой, подавальщицы переходили на рысь, и алюминиевые миски весело дребезжали на подносах. Если распространялся слух, что «Большой дивизионный» — так называли начальника политуправления Шорохова — не в духе, с вечерним рапортом посылали Шатерникова, и все сходило как нельзя лучше. Даже желчный и скупой начальник АХО Ястребов не знал слова отказа для капитана, и потому сослуживцы Шатерникова выделялись среди всех работников политуправления своим щегольским видом: белые романовские полушубки, скрипучая кожаная сбруя, рыжие кобуры, заткнутые ввиду отсутствия личного оружия носовыми платками.

Шатерникову подчинялись не только люди, но и вещи. В ту пору отделы политуправления обживали разрушенные дома Малой Вишеры, обживали медленно и трудно. Политотдельцам все приходилось делать своими руками, а руки у этих кандидатов и докторов наук, партийных работников, школьных учителей, переводчиков, студентов и литераторов в военных шинелях были не слишком-то умелые. Пустые коробки вишерских домов без окон и дверей, без света и воды, нередко с провалившимися потолками и полами упорно не хотели принимать жилой облик, за исключением того дома, где работал Шатерников. С помощью единственного штатного бойца отдела Шатерников застеклил рамы, где-то раздобыл и навесил двери, провел свет, заделал щели и пробоины в стенах и потолке, исправил и затопил печи.

Фронт был создан недавно, и молодое его политуправление испытывало нужду и в людях и в материальном оснащении: в ручных и плоскопечатных машинах, стеклографах, типографской краске, пишущих машинках, бумаге, даже в чернилах, которые лились как вода. Отдел, где работал Шатерников, ни в чем не знал недостатка: здесь имелась собственная типография, пишущие машинки с русским и латинским шрифтами, запаса бумаги хватило бы еще на одну войну, чернила хранились в двадцатилитровом бачке, и соседний отдел то и дело слезно молил оттиснуть или отпечатать для них какой-нибудь бюллетень, воззвание или лозунг.

В других отделах на машинке печатали сами инструкторы, долго целя указательным пальцем в букву и страдальчески кривя лицо. В отделе Шатерникова, отворотив золотистую голову от клавишей, слепым методом пулеметила ленинградская блицмашинистка, которую Шатерников в прямом смысле слова снял с поезда. Машинистка сама не могла понять, как это случилось. В числе других эвакуированных ленинградцев она ехала в глубокий тыл и выбежала на станции за кипятком. Свое единственное достояние — портативный «ремингтон» в металлическом чехле — она захватила с собой. На перроне случайно оказался Шатерников.