Крабат, или Преображение мира - Юрий Брезан

Прошло несколько томительных минут, и чиновник появился снова; вместе с ним вошла молодая женщина в зеленой блузке и мужчина приятной наружности, с волевым лицом, коротко стриженными волосами, тронутыми сединой, и веселыми карими глазами. Вежливо поздоровавшись, он уселся в глубокое кресло, закинул ногу на ногу, закурил тонкую сигару - видимо, он не имел никакого отношения к тем формальностям, о которых здесь шла речь.

Когда наконец выяснилось, что у Якуба Кушка вообще нет никаких документов, чиновник объяснил, что в таком случае придется установить его личность.

Якуб Кушк охотно назвал свою фамилию, имя и профессию. На вопрос, нет ли у него еще имени, кроме Якуба, он ответил отрицательно. Однако, когда его спросили о месте и дате рождения, он замялся.

У женщины в зеленой блузке от изумления глаза полезли на лоб. Вопрос явно поставил Кушка в тупик. Он спросил: "Надо ответить абсолютно точно?"

Человек, сидевший в углу, ухмыльнулся, а чиновник с терпением, готовым лопнуть в любую минуту, подтвердил: "Да, уж будьте любезны".

"Итак, - начал Якуб, - после того как ГОСПОДЬ прилег отдохнуть..."

Женщина в зеленой блузке в замешательстве посмотрела на чиновника, а тот резко перебил Кушка: "Какой еще господь?"

Якуб Кушк удивился: "Тот самый ГОСПОДЬ".

Человек с проседью, сидевший в углу, вмешался в разговор и сказал, обращаясь к женщине: "Записывайте!" - и к Якубу Кушку: "Продолжайте, пожалуйста".

Якуб Кушк продолжил свое правдивое повествование о том, где и когда он появился на свет.

"Итак, после того, как ГОСПОДЬ прилег отдохнуть, от всего творения остались только маленькая речушка и мельница, которые никому не были нужны. Я-то, может, и согласился бы их взять, но прозевал, потому что, когда ГОСПОДЬ распределял блага мира, я сидел за большим баобабом и считал ребра у Евы, все были на месте и красивее всех пятое снизу. Адам целый день вертелся возле ГОСПОДА - видно, хотел получить что-то вроде замка с секретом, чтобы запирать Еву, но ничего такого у ГОСПОДА не было.

Я все считал у Евы ребра, вот и оказался ни с чем. Когда я пришел, все уже было разобрано. Поэтому я взял себе речушку и мельницу, а на следующее утро Смяла окрестила меня Якубом Кушком".

После того, как Якуб досказал свою историю, отягощенную массой очень точных, но совершенно не относящихся к делу подробностей - может, они бы и пригодились, если бы надо было помочь девушке победить свою робость, но в данном случае были совершенно излишни, - он с приветливой улыбкой приготовился отвечать на следующие вопросы, потому что догадывался: для того чтобы получить одну бумажку, нужно исписать очень много бумаги.

Человек, сидевший в углу комнаты, внимательно рассматривал свою потухшую сигару, женщина в зеленой блузке с нескрываемым отвращением взирала на стенограмму, чиновник за столом злился на самого себя за то, что допустил этот фарс, оскорбляющий честь его мундира. Он погрузился в упрямое молчание - пусть шеф сам с ними разбирается, раз уж вмешался в дела, находящиеся в ведении его сотрудников.

И действительно, шеф явно намеревался сам разобраться, он опять зажег свою сигару и сказал Якубу Кушку: "Две или три ваши книги стоят в моем книжном шкафу, я прочитал их с удовольствием. В самом деле, - подтвердил он, улыбаясь, заметив на лице своего собеседника выражение удивления и недоверия, - они мне очень понравились".

Он встал и протянул Якубу Кушку руку: "Очень рад с вами познакомиться". Крепкое рукопожатие подчеркнуло его радость. Он улыбнулся и сказал: "А ваша сегодняшняя устная новелла просто восхитительна! Это был удачный розыгрыш, и я подозреваю, что вы хотели таким оригинальным способом проверить литературу жизнью".

Якуб Кушк понял, что даже чистая правда при неблагоприятных обстоятельствах может быть принята за выдумку писателя и эта опасность особенно реальна, когда авторы книг приукрашивают вполне благопристойную действительность: тогда за чистой правдой начинает мерещиться красный фонарь борделя - мечта и кошмар филистера.

Якуб Кушк подумал, что симпатичный человек с волевым лицом, перепутав его с каким-то писателем, тем самым невольно вызвал новые и, возможно, еще худшие осложнения, а так как мельник по своему опыту знал, что за ошибки начальства расплачиваются маленькие люди, он кивнул всем троим - теперь все они приветливо улыбались, даже чиновник, правда, улыбка у него получилась немного вымученной - и закрыл дверь за собой и Краба-том, не потрудившись даже объяснить этот внезапный уход.

Он увидел, что самолет, похожий на птицу с острым клювом, все еще стоял на поле, взял из рук Крабата все бумаги, сунул их в свою трубу, дунул в нее, раздалась строгая, чтобы не сказать официальная, мелодия, вероятно звучавшая так по-канцелярски сухо из-за того, что труба была набита бумагой, и вытащил то, что он засунул, уже в двух экземплярах. Они побежали к самолету, девушка в мини-юбке и синей шапочке все еще улыбалась, но уже явно через силу, она попросила быстрее занять свои места. Но Якуб Кушк стоял внизу до тех пор, пока она не поднялась по трапу наверх; прекрасное начало, сказал он и протянул ей свой документ, в котором была указана его профессия - музыкант.

"Музыкант, - сказал он, усевшись рядом с Крабатом, - всюду войдет и через все пройдет".

Земля удалялась от них. И чем выше они поднимались, тем большее пространство могли охватить взглядом, тем меньше становились все предметы, и, чем шире открывался перед ними горизонт, тем яснее они видели, что земля кругла и мала, очень мала.

Глава 12

В тот год и зимы настоящей не было, обычного запаса дров хватило бы на две таких. У жены старого Сербина стало хуже с глазами, теперь она уже не рассматривала каждый вечер цветную фотографию, вырезанную из иллюстрированного журнала, а просила рассказать, как выглядит на ней ее сын, и муж говорил: "Пусть, если хочет приезжает, а не хочет - не надо; я его больше не жду".

Сын Ян прислал короткое письмо: в двух строчках он скупо описал семейное счастье своей сестры Урсулы и прибавил, что надеется скоро увидеть родителей живыми и здоровыми.

Дочка Урсула тоже прислала письмо, очень слезливое, она сообщала, что у нее случилось большое несчастье. Это письмо Хандриас Сербин спрятал от жены: что они могли знать о счастье или несчастье чужой им дочери Урсулы - может, от нее просто ушла кухарка и ей приходится готовить самой, а может, ее послушная дочка Сигне вышла замуж за бедного - у богатых ведь и несчастья не такие, как у других людей. Поэтому Хандриас Сербин спрятал письмо дочери Урсулы в ящик комода, где лежали другие ее письма, и не думал больше о слезах, пролитых госпожой Урсулой Гёрансон.

Он не хотел думать и о сыне, но ему каждый день приходилось рассматривать его цветную фотографию, да и никогда прежде не бывало у них столько народу - всем хотелось расспросить о Яне.

Даже старый Николаус Холька, за день до своей смерти. Он, правда, пришел не сам, а в качестве гонца и извозчика прислал своего внука с машиной.

Николаус Холька сидел в старом, вытертом кресле, держась очень прямо, его рука, протянутая для пожатия была холодной, а ноги плотно закутаны в два одеяла.

"Ноги уже похолодели, - сказал он, - завтра или послезавтра в дорогу". Глаза его были ясными.

Однажды они были застланы пеленой смертельного страха, такими же слепыми были тогда и глаза Хандриаса Сербина - они чуть не убили друг друга в рукопашном бою на Сомме, столкнувшись во время ночной контратаки в затянутой илом воронке от снаряда, и только по ругательствам узнали друг друга.

В первые послевоенные годы они иногда рассказывали эту историю: это был, пожалуй, веселый эпизод из той страшной военной жизни, рассказать о которой невозможно.

"Помнишь, как мы тогда, на Сомме?" - спросил Холька.

Хандриас Сербин помнил смутно: смертельный страх вовсе выветрился из его памяти, но он хорошо запомнил чувство облегчения, когда узнал приятеля, а еще лучше, как они потом вместе выкурили нашедшуюся у Хольки трубочку.

Зато он в точности запомнил другой день, четырнадцать лет спустя, запомнил даже паузы в разговоре. Они все сидели тогда у костерка на вырубке. К ним подошел лесник и сказал: "Вас пятеро, я могу оставить одного. Договоритесь между собой".

И они договорились между собой. Николаус Холька, у которого было семеро детей, сказал: "У Хандриаса сын в университете". И четверо потеряли работу, а Хандриас Сербин сохранил. Сын в университете был их общим сыном.

"Человек должен умереть, потому что живет, - прервал его мысли Николаус Холька. - И потому, что он живет, он не хочет умирать".

"Все там будем", - сказал Хандриас Сербин.

Николаус Холька помолчал немного, глаза у него были полузакрыты, а кончики пальцев на зеленом одеяле казались восковыми. Он вновь открыл глаза. "Я этого не боюсь, - сказал он. - Тогда мы чуть друг дружку не убили".