Как перед Богом - Иосиф Кобзон

Тут я вспомнил анекдот советского периода — ТАСС сообщает: "В Советском Союзе запущен космический корабль. Впервые в истории человечества корабль пилотирует летчик-космонавт СССР капитан ВВС… евреи Рабинович Мойша Израилевич. В двенадцать часов дня. Первый секретарь ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущев связался по телефону с первым евреем-космонавтом. Передаем запись беседы…

- Здравствуйте, дорогой Мойша Израилевич!

- Здрасьте, Никита Сергеич!

- Все евреи мира сегодня завидуют Вам — первому еврею, который вырвался на орбиту… Как Вы себя чувствуете, Мойша Израилевич?

- Спасибо, Никита Сергеич! Впервые чувствую себя хорошо…"

Рассказал анекдот Фрадкову и говорю: "Это я как бы отвечаю на Ваш вопрос как я себя чувствую? Впервые чувствую себя хорошо… за последние дни…"

Не могу сказать, что после двух этих звонков я сразу встал на ноги и стал пить водку от радости, но настроение на самом деле как-то улучшилось. Хотя, конечно, как был я больным, так им и остался. Это было до повторной операции…

…Вспоминая теперь, как все было там, в Германии, не могу забыть отношение обслуживающего медперсонала. Тяжелое отношение. Особенно со стороны "сестер". Никто у них милосердия не просил. Их просили выполнять обязанности. За деньги! Платили им, между прочим, во много раз больше, чем нашей отечественной медпрофессуре. Но они все равно делали все с каким-то вызывающим нежеланием. Особенно в часы ночного дежурства. Например, в Берлине так называемой "сестре милосердия" это очень не нравилось. Ну не нравилось ей лишний раз подняться, когда все спят. И она, тоже отдыхает. А тут опять этот тип из России. Опять ему плохо. Опять ему что-то нужно… Долго и тяжело встает, заходит: "Ну что? Шмерц?" (Шмерц — это больно.) Я говорю: "Шмерц…" (Я уже знал это и отвечал: "Шмерц…") А она: "А-а-а… Катетер — проблем, шмерц — проблем…" Все у нее было "проблем". Отсюда и настроение у меня ниже худшего. Если бы не было рядом Нели, я бы вообще с ума сошел. Единственным утешением было то, что они уходили за двери, и Неля говорила мне какое-нибудь ласковое слово. И я хоть как-то успокаивался…

Через полтора месяца после двух операций я отправился из Берлина в Кассель на реабилитацию. И пробыл в Касселе еще месяц. Там недоброжелательное отношение (уже другой "сестры милосердия") оказалось еще более откровенным. Наслушался я там от нее возмущений и истерик, и особенно отказов подходить, когда возникали сложности с катетером. Дошло до того, что однажды русско-язычный доктор предложил мне: "Давайте скажу главному врачу кто Вы!" Я говорю: "Зачем? А вдруг он отнесется ко мне еще хуже, чем она, узнав, что я — член российского парламента. Пусть уж лучше лечат, как всех…"

Короче, если со мной что-то произойдет, и я буду в сознательном состоянии, я больше ни в какую Германию или Америку, или еще куда лечиться… ни за что и никогда не поеду!

Сама западная организация больничного процесса своей бесчеловечностью приводила меня в шок. Ну как можно было поставить унитаз в реанимационной комнате на двух человек? Когда два немца одновременно находятся в такой (размером с два железнодорожных купе) реанимации, один другому еще может сказать "не храпи" или "отвернись, пока буду справлять нужду". Но каково такому "немому" больному, каким был я? Мне ведь не разрешали даже шевелиться из-за осложнившегося состояния легких, а сосед-немец в это время крутил на полную громкость транзистор и после раздражающе всю ночь храпел. И потом звучно и удушливо опорожнялся. И все это прямо перед моим лицом, прямо перед моим носом… А крики возмущения медсестры, когда я пытался возражать, чтобы не открывали окно над моей кроватью? Двадцатиградусный мороз добивал мои легкие. Какая же она после этого медсестра? Она же отъявленная хулиганка! Как я там выжил — не знаю?! Уезжая, я написал главврачу, что такие люди не имеют права носить белые халаты и работать в медицинских учреждениях. Но, думаю, главврач ее лишь пожурил, а она, скорее всего, сказала в ответ, что ненавидит этих русских и ничего поделать с собою не может…

Что говорить о младшем медперсонале, если ведущие врачи относятся к больным, что называется, спустя рукава?! Так хирург-профессор, переправляя меня в Кассель, не поставил мне на такой дальний путь катетер, и уже через двадцать минут отделение мочи пошло в почки. Начались совершенно жуткие боли. Еще немного и я, наверное, бы, скончался от болевого шока прежде, чем отравился отходами собственного организма. Эта ошибка или забывчивость Альтхауса могла стоить мне жизни так же, как легкомысленное назначение мне процедуры эхокардиографии стало причиной тяжелейшей повторной операции под общим наркозом.

Немцы в таких случаях наверняка подали бы в суд и отсудили бы огромные деньги за нанесенный здоровью ущерб, способствующий явному укорачиванию жизни. Я же промолчал, благодарный уже за то, что Альтхаус сделал удивительную операцию, вернувшую меня к полноценной жизни.

Тешу себя мыслью: "А может быть это только меня лечили так безобразно, действуя по принципу: главное — сделать основное, а остальное как-нибудь и само сложится?!" Хорошо, если так!

…Когда уже никто не думал, что я смогу петь, я вдруг запел. Произошло это так. Юрий Михайлович, поздравляя женщин с Днем 8 Марта, позвонил мне и говорит: "Иосиф, мы сейчас на встрече с женщинами Москвы. Отмечаем их праздник. Скажи что-нибудь нашим дорогим женщинам!" Я говорю: "Юрий Михайлович, а можно я ничего говорить не буду? Можно, я лучше спою?" Лужков: "Что? Споешь? Ну, давай!" И я запел: "Благословляя на праведный бой, женщина мужеству нас научила. И если на свете есть все-таки Бог, Бог — это женщина, а не мужчина!" Благодаря тому, что была включена громкая связь, раздались аплодисменты. И Лужков сказал: "Ну, слава тебе, Господи! Раз ты поешь, значит, с тобой все в порядке".

К сожалению, выздоровление мое оказалось кажущимся. После этого была поездка в Кассель со всеми своими осложнениями. Опять было подозрение на эмболию легких. И опять была реанимация, в которой я думал: скорее умру, чем выживу, задыхаясь от испражнений соседа по палате. Однако организм выдержал. И ко мне снова вернулся голос. И снова стало приятно быть Кобзоном

Я ПРИСЯГИ НЕ МЕНЯЮ

…Идет война с моей Родиной. Идет война Запада с СССР. Сколько сразу выявилось предателей! И… заведенных в заблуждение. Давали присягу служить Советскому Союзу, а теперь вольно или невольно служат совсем другой стране, возрадовавшись или смирившись, служат тому, что, на первый взгляд, невидимые захватчики оставили от СССР. Жизнь им судья!

Я — не предатель. Слов просто так не даю. И от слов своих не отказываюсь никогда. Поэтому присяги не меняю. Присяга ведь дается раз в жизни… Рано или поздно эти взгляды должны были проявиться и в отношениях с Кобзоном.