Том 4. Четвертая и пятая книги рассказов - Михаил Алексеевич Кузмин

сзади сестру и повлек в комнату. Машук кричала весело, будто ее резали, и болтала ногами, на которых из-под задравшегося платья видны были клетчатые чулки, к шумной радости мальчишек. Хлопнула дверь, тарелка со стены свалилась (простая тарелка с синей мельницей, почему-то вывешенная Боскеткиными), собаки окончательно вскочили, а Анна Львовна, сняв лиловый чепец, сказала:

– Ужасно душно! –

Выброшенная Машук кричала уже на мокрой траве, Сашук швырял осколками, Доримедонд стыдился, собаки старались лизнуть в нос г-на Полукласова, который, похожий на согнутую дранку из пирожной корзинки, уверял, что несмотря на то, что служит в кавалерии, может понимать и гражданские заслуги. Вероника Платоновна в общем шуме всё ждала, когда гостья скажет – «извините».

– Может быть, еще молока?

– Извините: очень душно.

Хозяйка растерянно поглядела в окно, где под черной тучей луг ядовито зеленел от наново явившегося солнца.

– Хотите пройтись?

– Женичка, мы уходим!

– Сейчас, мама! идите! Я ищу трубку!

Зеленее луга в полосках платье проскользнуло в дверь, как только наружная закрылась.

– Трубку, трубку! противный! так ты ищешь трубку?

Они через порог, стоя у притолоки, целовались, после каждого слова, смеясь. Часы забили двенадцать, час, два!

– Нянька! (поцелуй) нянька! (еще) что ты сделала (еще, еще и еще) с этими… (самый сладкий!).

3.

Зеленый шар равнодушно и насмешливо отражал беспеременные дни и вечера. Перемен не было и неопределенный, конфузный мир двух семей едва дышал. Это приводило в большую впечатлительность Веронику Платоновну. Она как и все, на лето смотрела, как на время, когда занятия и психология меняются, даже упраздняются, заменяясь болтаньем и ленивой нервностью. То же солнце в городе бессильно вызвать всю глупость и безделье, очень похожее на пошлость, которое лежит в каком-то ящике души самого не пошлого человека. Лето, как время года, с длинными днями, королевскими тающими вечерами, цветами, ягодами, открытыми на пролет окнами, вся сила и семя в зените, будя чувства и деятельность. – лето, что из тебя сделали, что ты стало для самих же тупиц тупейшим, нервно глупейшим развалом? Когда мы должны бы чувствами и мечтами, целью расцветать, быть изобильными и когда мы валяемся бессильными сонулями? – летом. Когда мы должны бы видеть только небо, траву, любовь и прелестную жизнь, а видим глупость, шлянье, пустяки и дачных мужей? летом. Лето, милое лето, издавна красное лето, какая злая и сонная фея тебя отравила?

Она же колола спросонок тупою палочкою и Веронику Платоновну, сидевшую со спущенными шторами, в капоте, с туфлями на босую ногу. Она смотрела в полутьме на пузатый комод и ждала, когда пройдет жар. На подносе мерцал слегка стакан и графин светлого кваса. Ее развлекала и усыпляла оса между тирольским видом на шторе и стеклом. Окна, были закрыты, чтобы тепло за день не набралось в спальню, пахло кисло и затхло. Если она думала, то о соседях, но лениво, без злобы, мысли едва шевелились. В дверь поскреблись. Показалось… Еще раз.

– Ну кто там? – спросила Боскеткина, не двигаясь. Явился Сагаук, сдвинув фуражку с потного лба.

– Что тебе?

– Мама…

– Ну что?

– У Полукласовых…

– Что у них случилось? – в темноте Вероника Платоновна колыхнулась, будто желе с блюда.

– Пойдем, мы тебе покажем.

– Да что случилось скажи. Куда я пойду в такую жару, да еще раздетая?

– Мама, пойдем, очень интересно.

Мальчик что-то был уж очень ласков, наверное у соседей произошло что-нибудь необыкновенно гадостное, или смешное.

– Уж этот мне Сашук! Ну, погоди, я оденусь.

– Не нужно, никого нет. Никто не увидит.

За дверями кашлял Доримедонт.

Жар и свет с неба падал прямо на голову, как железный лист. Вероника Платоновна остановилась было, но Сашук так умильно на нее глядел, а Доримедонт буркнул «недалеко». Пошли к забору, туфли шлепали и желтоватые, без ухода, пятки г-жи Боскеткиной приводили на память батальные картины. Прошли и площадку, и тенистую аллею, и дорожку у копного двора, пересекли большую дорогу и с проселочной между кустов свернули прямо в болотистую чащу. Г-жа Боскеткина потеряла туфлю, которую выловил Доримедонт и понес всю мокрую. Для ловкости она сняла и другую, и продолжала путь босиком, предчувствуя важность того, что ей покажут и придумывая, как наказать сыновей, если они ее обманули.

– Вот! произнес шепотом Сашу к, показывая на большую щель в Полукласовском заборе. Вероника Платоновна долго не могла пристроиться, наконец приникла. Все молчали. Мамаша отвалилась вся красная, как пиявка.

– Видела? – спросил Сашук.

Но та замотала головой и снова наклонилась к щели, будто не веря собственным глазам.

Нет, ни зрение, ни сыновья её не обманули. Посреди песчаной площадки, перед сходом с балкона, невинно, пышно, как ни в чём не бывало, нагло (вот именно, нагло), бросая алый свет, стоял красный шар на клумбе и в нём, как рубиновая пуговица, сбоку отражалось солнце.

Боскеткина села у забора молча. Сыновья стояли почтительно.

– Беги домой! бумаги и карандаш, – наконец проговорила она.

Доримедонт бросился, как лягать, хлюпая по болоту и хлопая туфлей о туфлю. Сашук присел ждать. Мать всё молчала. Мальчик, желая отвлечь ее от печальных мыслей, начал было:

– Как давно у нас не было ватрушек! – но мать взором дала знать, как неуместны в настоящую минуту идиллические мечты. Наконец бумагу принесли. Вероника Платоновна написала две строчки и опять мрачно скомандовала:

– Лезь через забор и прикрепи к шару. И шар-то завели красный, мужики, бурбоны!

Вероника Платоновна была так удручена, что даже не двинулась с места и, подняв голову, смотрела на подошвы и зазелененное сиденье парусиновых брюк Доримедонта прямо над нею.

Но бумажка никак не держалась на гладкой покатости. Сашук вспомнил, что у него в кармане кусок черного хлеба. Он его перебросил в соседний сад, не желая покидать матери, которая следила за действиями Доримедонта сквозь ту же щель.

– Поплюй на мякиш! посоветовала она, не отодвигаясь от отверстия.

Пришлось просто положить бумажку на видное место, придавив камнем. На ней было написано:

– Это некорректно. Просим к нам больше не являться. Это называется поступать по свински.

Неизвестно, чей поступок Боскеткина называла свинством, но ведь нередко дипломатические ноты кажутся двусмысленными.

4.

Наверное, сама судьба хотела обставить поэтичнее свидания Жени и Женички. Теперь им приходилось видеться ночью, тайком, боясь всякого треска, так как Полукласовым был закрыт простой доступ к соседям. Женичка даже для чего-то лазил через забор, а Женя надевала соломенную шляпу.

Молодой человек, сев верхом на доски забора, замедлил, подняв к луне простое лицо со вздернутым носом.

– Прощай, кума! – сказал он вслух – кланяйся Жене.

Потом, быстро спрыгнув, медленно пошел домой,