Божий Дом - Сэмуэль Шэм

Бэрри выщла из туалета заплаканная. Увидев Толстяка, она спросила:

— Как ты… можешь? Это же омерзительно!

— Да, — сказал Толстяк, — омерзительно. Как я могу? Понимаешь, Бэрри, когда мы будем старыми и отвратительными, кто будет лечить нас? Заботиться? Кто-то должен это делать. Мы не можем просто уйти. Видя твою реакцию, вспоминаешь насколько это отвратительно. Это ужасно, что мы забываем. Ну, ну прекрати, — сказал он, кладя свою толстую лапу ей на плечи, — пойдем ко мне в кабинет. У меня есть заначка «Доктора Пеппера». В такие моменты «Доктор Пеппер» может помочь.

Они отправились в дежурку, а я поплелся следом, приговаривая:

— Отличный случай. Знаешь Бэрри, простые люди, вроде нас с тобой, ненавидят дерьмо, но Толстяк его обожает. Он и сам собирается в гастроэнтерологию.

— Заткнись, Рой! — отрезала Бэрри.

— Знаешь, что происходит, когда гастроэнтеролог смотрит в сигмоидоскоп?

— Прекрати! Уходи. Я хочу поговорить с Толстяком наедине!

— Наедине? Зачем?

— Не важно. Вали.

Злясь и ревнуя, я глядел им вслед, а потом прокричал:

— Говно смотрит на говно, вот что происходит!

Толстяк обернулся и зло процедил:

— Не говори так!

— Что, неприятно, Толстяк?

— Мне нет, а ей да. Ты не можешь использовать эти шуточки с людьми оттуда, снаружи. С такими, как она.

— Конечно могу, — возразил я. — Они должны видеть!

— НЕ ДОЛЖНЫ! — заорал Толстяк. — Не должны и не хотят. Кое-что должно оставаться неизвестным, Баш. Думаешь родители хотят слышать, как учителя смеются над их детьми? Подумай своей башкой! У тебя прекрасная женщина, и, поверь мне, их не так легко найти и сохранить, особенно, когда ты врач. Меня бесит то, как ты с ней обходишься.

Через час они позволили мне войти. Я чувствовал себя, представшим перед военным трибуналом. Бэрри и Толстяк заявили, что волнуются за меня, волнуются из-за моей ярости и горького сарказма.

— Я думал, что ты хотела, чтобы я выражал свои чувства, — возразил я.

— Словами, — сказала Бэрри, — не поступками. Не вымещая все на пациентах и других докторах. Толстяк рассказал мне про твой слух о Поцеле.

— Они тебя достанут, Рой, — сказал Толстяк, — ты получишь по полной.

— Они мне ничего не могут сделать. Дом не выживет без интернов. Я неуязвим, незаменим.

— Это опасно. Экстернализация — плохая защита.

— Опять началось! Что такое экстернализация?

— Видеть конфликт вне себя. Проблема не вне, а внутри тебя. Когда ты видишь, что что-то готово сломаться!

— Только так и возможно выжить!

— Ничего подобного! Посмотри на Толсяка, он нашел здоровый способ действия в этой ужасной ситуации. Он использует сочувствие, юмор. Он может смеяться.

— Я тоже могу, — сказал я. — Я тоже смеюсь.

— Ты не смеешься, ты кричишь!

— Ты называла его больным и циничным. И это он научил меня звать этих милых людей «гомеры».

— Он не убил в себе сочувствие. Ты — убил.

— Послушайте, — серьезно сказал Толстяк, — давайте остановимся, а? Мы не можем говорить ему, как себя вести. В прошлом году я был много хуже его, если вы можете себе это представить. Никто не мог мне слова сказать. Даже в июле мне было хуже. Это твой год, Рой. Я знаю, что это. Это — ад!

— Эта штука с Поцелем меня пугает, — сказала Бэрри.

— Каждой утро он стоит перед зеркалом, поправляя галстук-бабочку, и говорит себе: «Ты знаешь Поцик, ты великий врач. Не просто хороший, нет, великий!» Я ненавижу его. «Ты говоришь, что тебе страшно? Посмотри на него! Он весь дрожит. Готов сломаться! Ха!»

— Это не Поцеля ты ненавидишь, а себя, — сказала Бэрри, — ты ненавидишь что-то внутри себя! Понимаешь?

— Нет и нет. Толстяк знает, какое Поцель говно.

— Не делай этого, Рой, — сказала Бэрри, — ты только делаешь себе хуже.

— Толстяк?

— Поцель — индюк, — сказал Толстяк, — загребающий деньги, некомпетентный кусок дерьма. Это правда. Но он не монстр, каким ты его представляешь. Он безвредный нытик. Мне его жаль. Оставь его. Что бы ты ни планировал — брось это.

Я не послушался. Я дал слуху неделю помучать Поцеля. Мое время пришло. Я увидел Поцеля, держащего одну из Роз за руку, и подкрался к нему. Я прошептал ему на ухо:

— С меня хватит, Поцель. Клянусь, в следующие двадцать четыре часа я тебя уничтожу.

Поцель спрыгнул с койки, посмотрел на меня исполненным паники взглядом и выбежал из палаты. Я вышел в коридор и наслаждался видом императора кишечных пробегов, спиной к стене, периодически пригибаясь и ныряя в проемы дверей, будто боясь пули, бегущего к выходу. Я отправился на обход.

Дойти мне было не суждено. Два бугая из охраны Дома напали на меня, вывернули руки за спиной и внесли меня в дежурку. Они поставили меня к стене и обыскали, после чего усадили перед Лионелем, Толстяком, Рыбой и съежившимся в углу Поцелем.

— Какого черта здесь происходит? — спросил я.

Они смотрели на Поцеля, пока он не промямлил:

— До меня дошел слух, что какой-то интерн хочет меня убить, а потом… потом он прошептал мне, что в следующие двадцать четыре часа меня уничтожит.

Я ждал, пока тишина не стала невыносимой и спокойно произнес:

— Что вы сказали?

— Ты сказал, что собираешься… меня уничтожить.

— Доктор Поцель, — спросил я с ужасом, — вы сошли с ума?

— Ты сказал! Я слышал, что ты сказал! Не отрицай!

Я отрицал, говоря, что любой, кто мог подумать, что интерн Божьего Дома будет угрожать убить Частника Дома, сошел с ума, и требовал, чтобы охранники меня отпустили.

— Нет! Не отпускайте его! — заорал Поцель, прижимаясь к стене, как безумный параноик.

— Послушайте, — сказал я, — я всего лишь интерн, делающий свою работу. Я не могу отвечать за этого психа. Увидимся позже, а?

— Нет! НЕЕЕЕЕЕЕЕТ! — выл Поцель, закатывая глаза, как сумасшедший.

— Что нам, по-вашему, делать? — спросила охрана у Рыбы.

— Я не знаю, — сказал Рыба. — Толстяк?

— Я никогда ничего подобного не видел, — сказал Толстяк. — Одно я знаю наверняка: доктор Поцель ведет себя чрезвычайно странно.

— Это очень странно, — сказал Легго, когда я уселся в его офисе, который по их мнению был самым безопасным для меня местом, — да, очень странно… — И он уплыл куда-то через окно, туда, где находятся ответы на странные вопросы. — Я хочу сказать, ты же не угрожал убить, нет, конечно нет! — его смущение превратило фиолетовую родинку во что-то поистине страшное.

— Как я мог, сэр?

— Именно. Это невообразимо.

— Могу я рассчитывать на конфеденциальность?

— Выкладывай, — скаазал он, готовясь к еще одному потрясению.

— Мне кажется, что доктор Поцель болен.

— Болен? Частник Дома болен, Рой?

— Переработал. Должен отдохнуть. А кто нет, сэр? Кто нет?

Шеф замер, удивленный, а потом просиял и нашел решение:

— Именно, а кто нет? Кто нет? Я скажу доктору Поцелю, что ему надо отдохнуть, как и остальным. Спасибо тебе, Рой, и продолжай стремиться.

— Стремиться? К чему?

— К чему? Ну… К наградам. Да, продолжай стремиться к наградам.

Я чувствовал себя отлично. Возможно, даже превосходно. Единственное, что вызывало во мне намек на сожаление — я выступил в одиночку, без Толстяка и Бэрри, тех, кто утверждал, что заботятся обо мне, на кого я рассчитывал.

17

Ярость довлела над тем Уотергейтским мартом и многие Великие Американцы дали выход эмоциям. Джейн До вздулась от введения антибиотика Ассоциации ветеранов, начав с пискливого пука, замеченного следящим с секундомером Толстяком, а затем, когда мы все наблюдали, разразилась яростной какафонией пуков, а затем жидким пердежом, перешедшим в то, что казалось потоком стула из тонкой кишки. Ричард Никсон, вздувшийся от власти и сомнений, начал с тявканья, когда Судья Сирика представил его неназванным начальником Уотергейтских Мальчиков, которое перешло в яростный пердеж на национальном телевидение, убедившем практически всех Великих Американцев ненормальной реакцией и параноидальными сентенциями в его несомненной вине. Мы все вздохнули с облегчением, так как независимо ни от чего, Никсона будут пинать и над ним будут смеяться еще достаточно долго. После Вьетнама, это было как раз то, в чем нуждалась страна: президент настолько лишенный изящества.

В Городе Гомеров терны давали выход ярости, как и все в стране. Первым сломался Глотай Мою Пыль. Придавленный своим собственным садо-мазохизмом, он не выдержал. Он объявил ООП на всех гомеров у себя в списке, которых теперь вел его студент. Эдди же про гомеров говорил только, исходя из вопроса: «Смогу ли я им сделать сегодня больно?» и «Некоторые хотят вас уничтожить, а некоторые — нет, лучше бы они определились.» Его студент не выдержал давления и начал следовать извращенным идеям Эдди и, однажды, когда особенно упрямая гомересса начала кричать: «ПОЛИЦИЯ! ПОЛИЦИЯ!», они одолжили форму и появились в ее палате, представившись: «Да, мадам, патрульный Эдди и офицер Кац к вашим услугам.»