Щенки и псы Войны - Сергей Щербаков

— Ну, ты даешь! Смельчак!

— Выпивши был.

— Я бы и под градусом не полез бы в окно. Что дальше-то было?

— Так вот, вылез. Ухватил веревку. А она-то тонкая. Проскальзывает. Как засвистел вниз. Только дым от ладоней пошел. Вся кожа сгорела. Разбился бы вдребезги, как пить дать. Повезло. На газон приземлился ногами. Грохнулся, конечно, здорово. Все тело гудело от удара. Но правую ногу все-таки сломал в лодыжке. Дело-то ночью было. Ни кого не видно, чтобы помощи попросить. Дополз на четвереньках до телефона-автомата, вызвал «скорую». С тех пор болит перед дождливой погодой.

— Эх, надо было Тихонова позвать.

— Еще чего! Еще с гитарой скажи! Тут весь батальон соберется.

— Ну, давай, а то у меня уже слюнки текут как у собаки академика Павлова.

— За успех нашего безнадежного дела!

— Гип, гип, ура! Гип, гип, Ура!

— Ну и крепкая, зараза, — замотав головой, крякнул Макс. — Дай-ка быстрей запить.

— Держи, — Леха протянул товарищу пластиковую бутылку с мутной водой.

— Гавнецо, все-таки, — глухо отозвался Шестопал, уплетая тушонку с хлебом.

— А по мне, офигенная штука! — резюмировал Квасов, занюхивая коркой хлеба. — Крепкая, только дюже вонючая зараза.

— Ой! Ой! Леха! Чувствую, по жилкам побежала…

Через час их под парами Бахуса застукал у кухни, проходивший мимо, лейтенант Саранцев, где они упорно препирались из-за свиной тушонки с хлеборезом Толькой Сердюком. И вкатили им «тепленьким» по полной программе. Посадили обоих в ячейки, выкопанные специально для подобных эксцессов. На брата по квадратному метру и глубиной под два с половиной. Это изобретение придумал «батя» вместо гауптвахты, для наказания провинившихся. Кулибин, мать его за ногу!

В одну ячейку определили Леху, в другую, в метрах пяти, осоловевшего Макса. Охранять поставили Антошку Духанина, который безбожно материл их на чем свет стоит всю дорогу.

Им-то что, хоть присесть можно, а Антошке несколько часов маячить как столб, пока сменят.

Алешка осмотрелся, сидеть в земляном колодце — тоска зеленая, над головой лишь кусочек голубого неба, вокруг рыжие глиняные стены да еще в углу чья-то засохшая куча словно противотанковая мина. Лежит, сволочь, дожидается, когда кто-нибудь лапой в нее угодит.

— Будь он не ладен, бывший клиент. Не мог потерпеть, собака! Хотя, постой, что-то тут нацарапано!

Лешка читает, с трудом разбирая на стене корявые буквы: «Сара, поцелуй меня в жопу! Твой Бур!»

— Так это же, Бурков! — оживился Лешка.

Чуть ниже было нацарапано: «И меня тоже». Рядом стояло: «Самара-1998», а еще ниже «До встречи в аду!». «Довстречи» было написано вместе.

— Ну, и грамотеи, — вырвалось у Лешки.

Лешка кончил читать разноликую клинопись, которой были усеяны все стены каземата. Ему тоже захотелось себя увековечить.

— Антоха!

— Чего тебе? — недовольно откликнулся Духанин; его голова, с оттопыренными ушами как у Чебурашки, появилась на фоне голубого неба.

— Будь другом, брось какую-нибудь щепку!

— Это еще зачем?

— Надо, Антоша!

— Может, ты вены себе вскроешь, а я за тебя отдувайся!

— Ты, что совсем ох…ел, браток? На хрена мне вены-то вскрывать?

— А кто тебя знает, что тебе под «шафэ» в голову взбрендит!

— Да тут, внизу, со скуки помрешь. Брось какую-нибудь веточку, я хоть поковыряю стенку.

— Может тебе для полного счастья саперную лопатку сбросить? Подземный ход надумал прокопать? То же мне, граф Монте-Кристо выискался!

— Да не копать я прошу, а на стене писать!

— Где я тебе ветку найду, лишенец! Может на кухню, прикажешь, сгонять?

— Ну и говно, ты, Антоша!

— Лучше покемарь, вон Максимка час как отрубился.

— Ну, хоть патрончик брось!

— Я те, щас брошу! Из-за вас мудаков торчу тут как распоследняя шлюха на панели.

— Антош, ну будь человеком!

— Ладно, лови, но только не скули больше и без вас тошно.

Поймав патрон, Лешка стал выискивать свободное место для надписи.

— Чего же написать-то? — Ничего оригинального не лезло в его хмельную голову. Мысли словно отшибло. В конце концов после долгих раздумий он нацарапал «Дембель-2000-Леха». В соседней ячейке, свернувшись калачиком, мирно посапывал спящий Шестопал.

Фатима

Дочку мою я сейчас разбужу,

В серые глазки ее погляжу.

А за окном шелестят тополя:

Нет на земле твоего короля…

Четырехэтажка протяжно завывала будто сказочный дикий зверь, продуваемая ветром через закопченные глазницы окон. Ута неподвижно лежала, свернувшись калачиком, на детском матрасе в углу у оконного проема. Это место ей нравилось: отличный обзор, все как на ладони. Хотя «лежка» не из самых лучших, даже, можно сказать, из опасных. Отходов, почти никаких, если не считать огромную пробоину в стене в одной из квартир на третьем этаже, выводящую в соседний подъезд.

Она достала пачку «Данхила», закурила, с наслаждением затягиваясь. В голову почему-то лезли мрачные мысли. А это хуже всего, выбивает из колеи. Начинаешь нервничать, суетиться, делать ошибки. Работа, естественно, насмарку. А любая ошибка в ее положении может стоить головы. И в мозгу неустанно свербит: «Самое дорогое в жизни — глупость». Притушив окурок, она спрятала его в политиленовый пакет, где уже звякали две стреляные гильзы. Даже для экскрементов и мусора у нее был специальный пакет. Она ни где не должна оставлять после себя ни малейших следов. Это главное неукоснительное правило, которому она следовала всегда.

Она ждала приближения сумерек. Это было самое удобное для охоты время. После выстрела, как всегда — паника, потом начинают шевелиться, прочесывать, зачищать. А в наступившей темноте вряд ли кто сюда сунется. Самим же дороже встанет. Двумя этажами ниже пара, искусно установленных Расулом, «растяжек».

Она придвинула винтовку поближе к себе, напряженно вслушиваясь в завывание ветра, гуляющего по крыше, по заброшенному мертвому зданию.

Ута вспомнила далекий заснеженный в это время года Тарту, поседевшую рано мать, родной университет, в котором училась, и надо сказать, неплохо училась. Почему же она здесь? В этой «дыре». В этой поганой холодной коробке, продуваемой насквозь холодным промозглым ветром, на грязном рваном матрасе, разостланном на захламленном цементном полу. Да, она и не Ута вовсе! Здесь она для всех Фатима!

Почему она здесь? Что привело ее сюда? Лютая ненависть? Месть? Деньги? Наверное, и то и другое, и третье. Ненависть к русским, переданная с молоком матери. Месть за убитого на Восточном фронте под Волховым деда, который воевал против частей Красной армии в группе «лесных братьев» под командованием своего земляка, Альфонса Ребане, потом в легендарной разведгруппе «Эрна», входящей в состав войск СС. За многострадальную его семью, что репрессировали после войны «коммуняки» и выслали в далекое Забайкалье. Месть за мамину четырехлетнюю сестренку, которая умерла в суровую зиму в далекой захолустной сибирской деревеньке. Наконец, месть за Хельгу, любимую подругу, почти сестру, с которой на соревнованиях разного уровня пробежала на лыжах не один десяток тысяч километров, которую в 95-ом в Грозном озверевшие солдаты разорвали бэтээрами.

А что же деньги? Да, конечно, и деньги! Что скрывать. Она неплохо заработала на той и на этой войне, отстреливая из засады русских офицеров и солдат. За это платили. И платили не плохо. Платили «зелеными». После первой чеченской она прекрасно устроилась в Германии в Гамбурге, тренером по стрельбе. Часто приезжала к старенькой матери и родственникам в Эстонию с полными руками подарков. Они были рады за нее. Считали, что ее жизнь удалась, что она имеет хорошую любимую работу, что она вышла за границей удачно замуж. Замуж? Ха! Ха! Ха! Да она терпеть не может этих скотов, вонючих волосатых мужиков. Она всегда испытывала к ним отвращение. Началось с того, как на одной из студенческих вечеринок ее пьяную пытались изнасиловать двое однокурсников. До сих пор она испытывает омерзение и покрывается «гусиной кожей», вспоминая их слюнявые губы и потные суетливые руки, ползающие словно осьминоги по ее стройному телу.

Подкатывался и здесь один молодой чеченец, красавец Рустам, думал, наверное, что не отразим как Парис. Рассчитывал, видно, что она тут же кинется ему в объятия, забыв обо всем на свете. Но, она отшила его. Потом, он опять как-то на одной из конспиративных квартир, где они скрывались, попытался позволить себе лишнее и силой овладеть ею. Ей надоели его домогательства и она пожаловалась Исе. После чего боевики боялись посмотреть в ее сторону, ни то, что дотронуться пальцем. Иса, правая рука эмира Абу Джафара, его слово в отряде закон. Никто не смеет перечить ему. Иначе — жестокая смерть!