Красный Марс - Ким Робинсон

Он понял, что покинул Алхимический квартал и теперь стоял у подножия Великой соленой пирамиды. Он медленно взошел по четырем сотням ступеней, осторожно ставя ноги на голубые антискользящие подкладки. С каждым шагом ему открывался все лучший вид на Андерхильскую равнину, но все равно она оставалась той же голой кучей камней, какой бы большой ни была. С квадратной белой беседки на вершине пирамиды виднелись Чернобыль и космопорт. И больше ничего. Зачем он прилетел сюда? Зачем так стремился сюда попасть, принеся в жертву жизнь, семью, дом, досуг, развлечения?.. Он потряс головой. Насколько он припоминал, ему просто этого хотелось, он считал это определением своей жизни. Влечение, цель жизни — как тут было их различить? Лунные ночи в благоуханной оливковой роще, земля из маленьких черных крупинок, теплое прикосновение мистралей, шелестящих листьями, и он — лежит на спине, раскинув руки в стороны, а листья мерцают серым и серебристым цветом на фоне черного звездного неба. А одна из этих звезд, проглядывавших между обдуваемыми ветром оливковыми листьями, — неподвижная, слабая, красноватая, и он находил ее и не сводил глаз, лежа там в свои восемь лет. Господи, кем они были? Ответа не существовало, они не поддавались объяснению! Как и то, почему люди рисовали на стенах пещеры Ласко, почему строили каменные соборы до небес. Почему коралловые полипы образовывали рифы.

Его юность была самой обычной: он часто переезжал, терял друзей, поступил в Парижский университет на психологию, защитил дипломную работу о депрессиях на космических станциях и стал работать на «Ариан», а затем на Главкосмос. В это время он женился и развелся: Франсуаза сказала, что он «как будто все время не здесь» Он проводил с ней ночи в Авиньоне, проживал дни в Вильфранш-сюр-Мер, в красивейшем месте на Земле — но витал в облаках, мечтая попасть на Марс! Какой бред! Да что уж там — глупость. Сбой воображения, памяти, самого разума, наконец: он не замечал того, что у него было, или не представлял того, что будет. А сейчас расплачивался за это, оказавшись на плавучей льдине в полярную ночь вместе с девяноста девятью незнакомцами, ни один из которых не говорил по-французски. Лишь трое иногда пытались, и то Фрэнк говорил так, что лучше бы этого не делал, — казалось, будто он рубил язык топором.

Отсутствие собеседника, говорившего на языке, на котором он думал, вынуждало его смотреть телевидение, но оно лишь обостряло боль. Он также записывал видеомонологи и отправлял их матери и сестре, а те присылали ответы, которые он просматривал много раз, больше разглядывая фон, чем своих родных. Изредка общался с журналистами, нетерпеливо ожидая, пока дойдут сообщения. По этим беседам было видно, каким знаменитым он стал во Франции, что его знали в каждой семье, поэтому он стал отвечать осторожнее, подбирая подобающие ответы, играя Мишеля Дюваля, следующего своей программе. Случалось, что он отменял консультации с колонистами из-за того, что ему хотелось послушать французскую речь («Да чтоб они подавились своим английским!»). Но за это получил строгий выговор от Фрэнка и потом долго беседовал с Майей. Работал ли он слишком много? Конечно, нет — он лишь сохранял в здравом рассудке девяносто девять человек, мысленно прогуливаясь по Провансу, по заросшим деревьями пологим склонам, виноградникам, сельским домикам, разрушенным башням и монастырям, по живой местности, бесконечно более красивой и человечной, чем каменные пустоши этой реальности…

Он сидел в телегостиной. Похоже, он, погруженный в размышления, зашел внутрь. Но он не помнил этого — он думал, что все еще стоял на вершине Великой пирамиды, а, сморгнув, оказался в телегостиной (такие есть в каждом убежище), где уже смотрел видео об одной из поросших лишайником стен долин Маринер.

Он содрогнулся. Это произошло снова. Он потерял связь с реальностью и перенесся вперед во времени. Такое случалось с ним уже десятки раз. И он не просто погружался в мысли — но зарывался в них, умирал для остального мира. Он осмотрел комнату, по телу пробежала судорога. Было LS = 5°, начало северной весны, и северные стены великих каньонов грелись на солнце. Раз уж они все равно сходили с ума…

Затем стало LS= 157°. 152 градуса пролетели в тумане телесуществования. Он грелся на солнце во внутреннем дворике прибрежной виллы Франсуазы в Вильфранш-сюр-Мер, разглядывая плоские крыши, глиняные колонны и небольшой бассейн, бирюзу поверх синей глади Средиземноморья. Кипарисы горели над бассейном зеленым пламенем, качаясь от легкого ветерка и вея аромат своих духов ему в лицо. Вдали виднелся зеленый мыс полуострова…

Только на самом деле он находился в Андерхилл-Прайме, который чаще называли просто котлованом или надиной аркадой. Сидел на верхнем балконе, наблюдая за карликовой секвойей, за которой располагалась стеклянная стена и зеркала, отражавшие свет в атриум, придавая ему схожесть с французским золотым берегом. Татьяна Дурова погибла, когда робот уронил на нее кран, и Надя была безутешна. Но скорбь уходит, думал Мишель, сидя перед ней, — уходит как с гуся вода. Со временем Надя придет в норму. А до тех пор ничего нельзя поделать. Неужели они считали его волшебником? Или священником? Будь это так, он вылечил бы себя, вылечил бы весь этот мир, а еще лучше — улетел бы домой. Вот бы шум поднялся, если бы он появился на пляже в Антибе и сказал: «Bonjour! Я Мишель. Не подскажете, я точно дома?»

Затем было 190°, и он превратился в ящерицу на вершине Пон-дю-Гара. Сидел на узких квадратных каменных плитках, покрывавших сам акведук, прямой линией перекинутый высоко над оврагом. Его старая кожа с ромбовидным рисунком начинала слезать, собираясь на хвосте, и горячее солнце уже обжигало новую. Только на самом деле он был в Андерхилле, в атриуме, Фрэнк уехал жить к японцам, высадившимся на равнине Аргир, а Майя с Джоном ругались по поводу своих комнат и по поводу места размещения местного штаба УДМ ООН. И теперь Майя, прекрасная, как всегда, кралась за ним, умоляя о помощи. Он разъехался с Мариной Токаревой примерно один марсианский год назад — она сказала, что он «будто все время не здесь», — и теперь, глядя на Майю, представлял, как занимается с ней любовью, но это, конечно, было безумием — она была русалкой, спала с руководством Главкосмоса и космонавтами, чтобы подняться по карьерной лестнице, это сделало ее недоступной, резкой и непредсказуемой, теперь она использовала секс, чтобы приносить боль, секс стал для нее лишь дипломатией, было бы безумием заниматься с ней чем-либо в этом роде, попасться в ее ловушку. И почему они не отправили сюда сумасшедших…

Но вот уже LS= 241°. Он гулял вдоль парапета из белого камня в Ле-Бо, взирая на руины средневекового монастыря. День подходил к закату, окрасившись в загадочно оранжевый, под стать Марсу, цвет. Белый камень светился, а внизу простиралась затемненная равнина, до самой светло-бронзовой линии Средиземноморья, такой невероятной, будто это происходило во сне… Только это и был сон, и он, проснувшись, снова обнаружил себя в Андерхилле. Филлис и Эдвард как раз вернулись из экспедиции, и Филлис, смеясь, показывала им маслянистую каменную глыбу.

— И такие разбросаны по всему каньону, — смеялась она. — Золотые самородки размером с кулак.

Затем он бродил по тоннелям в направлении гаража. Психиатр колонии, преследуемый видениями, с пробелами в сознании и памяти. Врач, исцели самого себя![51] Но он не мог. Он сошел с ума от тоски по дому. Тоска по дому… Должен быть более подходящий термин, установленное научное определение, которое сделало бы ее реальной для других. Сам он уже знал, что она была реальной. Он так сильно скучал по Провансу, что временами ему казалось, будто он не может дышать. Он был как надина рука — от него оторвали кусок, но фантомный нерв все еще пульсировал болью.

…Избавить их от мучений?

Шло время. Программа Мишеля сошла на нет, он стал полым, пустым изнутри, лишь крошечные гомункулы в мозжечке продолжали управлять телом.

Ночь второго дня LS = 266°, он ложился в постель. Он чувствовал себя изнуренным, хотя ничего не делал. Истощенный и опустошенный, лежал в темноте своей комнаты и все равно не мог уснуть. Мысли, мелькавшие в голове, не находили покоя — он полностью осознавал, насколько болен. Ему хотелось перестать притворяться и признать, что он лишился рассудка, поместить себя в лечебницу. Уйти домой. Он не помнил почти ничего из случившегося за последние недели — или месяцы? Он не был уверен. Он заплакал.

Его дверь издала щелчок, распахнулась настежь, и комнату осветила узкая полоса света, но никого не было.

— Эй, — позвал он, стараясь голосом не выдать своих слез. — Кто здесь?

Ответ прозвучал прямо у него в ухе, будто по внутренней связи в скафандре.

— Идемте со мной, — позвал мужской голос.

Мишель дернулся и уперся в стену. Он уставился на черный силуэт.