Грех и другие рассказы - Захар Прилепин

Я слышал когда-то, что они тут уже лет... не знаю... сто, что ли... или двести живут. Это каторжный поселок, каторжане они бывшие. Пришли в свое время и поселились. И жили только дурными делами. А сейчас, наверное, уже и породнились все — они ж никогда с других деревень людей не принимали. Много их там теперь? Тридцать дворов, да? А раньше, дед нашептывал мне как-то, побольше было. Церковь они не строили никогда; не знаю, кому они молились и молятся... Ну, ты знаешь, Валек, кровавая порука крепче попа держит...

Братик медленно и несколько раз кивнул головой, раздумчивый и тихий.

— В другие времена здесь часто люди пропадали, — рассказал кореш. — В большую войну у нас находили зарезанных баб в ограбленных домах: и все на Воров кивали, когда друг с другом говорили; но если милиционеры являлись, замолкали сразу. Власти тогда все равно о чем-то прознали и единственный раз к Ворам военную экспедицию направили. Каких-то мужиков оттуда забрали на фронт, но многие, говорят, попрятались в лесу, как волки. Короче, чуть ли не одни бабы и были в деревне. Не пожгли их тогда, а надо бы... так и живут теперь.

А в последние годы редко о них вспоминают... Лет семь назад по реке сплавлялась целая семья — вот тогда пропали три человека, так и не нашли. И года три тому — грибники сгинули, тоже втроем. Здесь уверены, что это Воры все. Уверены и молчат. Участковый местный, который меня повязал, — он там ни разу в жизни не был... А может, и был, черт его знает...

— А может, это чепуха все, — в тон корешу добавил я, ошалевший от всего этого несусветного рассказа.

— А может быть, и так! — неожиданно поддержал меня кореш и даже хлопнул по плечу, вполне дружелюбно. — Я там тоже давно не был, — добавил он и засмеялся.

Мы вышли покурить, и вокруг была нежная ночь, и комарья мало — в августе его всегда меньше, а то бы нас обескровили в лесу.

На другой день мы побродили с бреденьком, братик с корешом помахали удочками, я повалялся в песке, он воистину, как и заказано было, оказался горячим, белым и нежным.

К вечеру, пожарив свежей рыбки, мы от души напились и много говорили, как я и предполагал, за тюрьму. Вернее, они говорили, а я слушал — но рассказы были забавны, и оттого все мы хохотали до изнеможения, особенно я. О Ворах забыли напрочь — по крайней мере не вспоминали вслух больше.

Следующим ранним, сырым и полутемным еще утром кореш договорился с соседом, и нас на тракторе, за несколько купюр, домчали, терзая кишки, до самой станции. Обнялись с корешком и расстались еще до прихода электрички: трактористу надо было на работу, и так не раньше полдня ему предстояло вернуться.

Станция была неожиданно многолюдна. Поразмыслив, мы вспомнили с братиком, что сегодня понедельник: люд из местных деревень отправлялся в город немножко подзаработать кто где.

Несколько человек у платформы торговали молочком, ягодой, грибками, яблочками, свежей рыбкой — все это, понятное дело, выставлялось для тех, кто проезжает мимо на электричке из одного города в другой; местных таким добром было не удивить.

— Купим мамке ягод, что ли, — предложил братик. — Тут дешево все, наверно.

Мы пошли на яркий запах лесной ягоды и, порадовавшись виду ее, поискали глазами продавца, он стоял неподалеку — тот самый дед, у которого мы ночевали.

Я признал его по костистым рукам, а братик — по каким-то своим приметам, может, и по запаху.

— А вы здесь, голуби? — обрадовался дед. — А я думаю: куда делись, ушли ни свет ни заря. Постеснялись разбудить нас? Хозяйка встала, щей для вас наварила, пошла будить, а там пусто.

Мы молчали, разглядывая деда. У меня взмокли ладони.

— Ягод, что ли, хотите? — улыбался дед, удивляя хорошими зубами. — А я и угостить могу. Вот держите, — и он выдал нам кулек бумажный, чуть отекший красным соком.

Я отшатнулся было, но дед ловко подцепил меня, как крюком, костистым пальцем за рукав, притянул к себе и ягоды в руку вложил.

И с другого лукошка, зацепив одной рукой сразу три яблока, братику выдал.

— Спасибо! — сказал я.

— Бог спасет, Бог спасет, — отозвался дед.

Глаза его были добры и лучисты. В одном собиралась и никак не могла собраться мутная слезинка, словно старику было смертельно жаль чего-то.

Мы сидели в электричке и держали яблоки и ягоды в ладонях, не решаясь попробовать.

Станция отчалила и уплыла.

— Ну что, съедим по яблочку, — разговелся наконец братик.

Он вытер о рукав одно и дал мне. Вытер второе и надкусил сам. Брызнуло живым из-под зубов.

Убийца и его маленький друг

Мы, ментовский спецназ, стояли в усилении на столичной трассе, втроем: Серега по кличке Примат, его дружок Гном, ну и я.

Примат недавно купил у срочников пуд патронов и на каждую смену брал с собой пригоршню — как семечки. Загонял в табельный ствол патрон и выискивал, кого бы пристрелить.

Где-то в три ночи, когда машин стало меньше, Примат заметил бродячую собачку, в недобрый свой час пробегавшую наискосок, посвистел ей, она недоверчиво откликнулась, косо, как-то боком попыталась подойти к пахнущим злом и железом людям и, конечно же, сразу словила смертельный ожог в бочину.

Собака не сдохла в одно мгновение, а еще какое-то время визжала так, что наверняка разбудила половину лесных жителей.

Блокпост находился у леса.

Я сплюнул сигарету, вздохнул и пошел пить чай.

«Наверняка сейчас в башку ее добьет», — подумал я, напрягаясь в ожидании выстрела — хотя стреляли при мне, ну, не знаю, десять тысяч раз, быть может.

Вздрогнул и в этот раз, зато собака умолкла.

Я не сердился на Примата, и собаку мне было вовсе не жаль. Убил и убил — нравится человеку стрелять, что ж такого.

— Хоть бы революция произошла, — сказал Примат как-то.

— Ты серьезно? — вздрогнул я радостно — я тоже хотел революции.

— А то. Постреляю хоть от души, — ответил он. Cпустя секунду я понял, в кого именно он хотел стрелять.

Я и тогда не особенно огорчился. В сущности, Примат мне нравился. Отвратительны тайные маньяки, выдающие себя за людей. Примат был в своей страсти откровенным и не видел в личных предрасположенностях ничего дурного, к тому же он действительно смотрелся хорошим солдатом. Мне иногда думается, что солдаты такие и должны быть, как Примат, — остальные рано или поздно оказываются никуда не годны.

К тому же у него было забавное и даже добродушное чувство юмора — собственно, только это мне в мужчинах и мило: умение быть мужественными и веселыми, остальные таланты волнуют куда меньше.

На свое погоняло Примат, как правило, не обижался, особенно после того, как я объяснил ему, что изначально приматами считали и людей, и обезьян, и австралийского ленивца.

У самого Примата, впрочем, было другое объяснение: он утверждал, что все остальные бойцы отряда произошли именно от него.

— Я праотец ваш, обезьяны бесхвостые, — говорил Примат и заразительно смеялся.

Ну а Гном, хохмя, выдавал себя за отца Примата, хотя был меньше его примерно в три раза.

Примат весил килограммов сто двадцать, ломал в борьбе на руках всех наших бойцов; лично я даже не решился состязаться с ним. На рукопашке его вообще не вызвали на ковер после того, как он сломал ребро одному бойцу, а другому повредил что-то в голове в первые же мгновения поединка.

Пока Гном не пришел в отряд, Примат ни с кем особенно не общался: тягал себе железо да похохатывал, со всеми равно приветливый.

А с Гномом они задружились.

Гном был самым маленьким в отряде, и на кой его взяли, я так и не понял: у нас было несколько невысоких пацанов, но за каждого из них можно было легко по три амбала отдать. А Гном и был гном: и ручки у него были тонкие, и грудная клетка, как скворечник.

Я смотрел на него не то чтоб косо, скорее вообще не фиксировал, что он появился среди нас. А ему, скорее всего, было все равно; или Гном умело виду не подавал. Но потом, за перекуром, мы разговорились, и выяснилось, что от Гнома недавно ушла жена. Она детдомовская была и нигде подолгу обитать не умела, в том числе и в замужестве. Зато осталась шестилетняя дочь, и с недавних пор они так и жили: отец с девчонкой, вдвоем. Благо мать Гнома ютилась в соседнем домике и забегала покормить малолеточку, когда оставленный женою сынок уходил на работу.

Рассказывая, Гном не кичился своей судьбою и тоску тоже не нагонял, разве что затягивался сигаретой так глубоко, словно желал убить всю ее разом. Разом не получалось, но к пятой затяжке сигарету можно было бычковать уже.

Я проникся к нему доброжелательным чувством. И потом уже с неизменным интересом смотрел на эту пару — Примата и Гнома: они и пожрать, и посмолить, и чуть ли не отлить ходили вместе; а вскоре еще приспособились, катаясь на машине, распутных девок цеплять, хоть одну на двоих, хоть сразу полный салон забивали, так что не пересчитать было визжащих и хохочущих; даром что у Примата была молодая и дородная жена.

Примат, несмотря на свое прозвище, лицо имел белое, большое, безволосое, с чертами немного оплывшими; хотя когда он улыбался — все обретало свои места: и нос становился нагляднее, и глаза смотрели внимательно, и кадык ярко торчал, а рот был полон больших и желтых зубов, которые стояли твердо и упрямо.