Грех и другие рассказы - Захар Прилепин

Встали и тронулись дальше. Солнца над нами почти не было.

Я уже ненавидел свою легкомысленную рубашку, потому что она никак не спасала от лесного сумрачного холодка. Зачем-то прижимался спиной к деревьям, но не чувствовал их доброты. Братик по тюремной привычке сутулился, сохраняя тепло, и в полутьме все больше походил на старого урку.

— Слушай, — спросил он меня. — А как тут звери живут? Ни света, ничего. Сидят всю ночь, шхерятся. Даже на дерево не влезешь от страха. Листвой присыпался и лежи, пока не откопали. «Здравствуй, зайка, прости, что разбудил!»

Тут как раз в тон его словам кто-то затрещал сучьями неподалеку, и мы, ведомые древними инстинктами, рванулись друг к другу и прижались спиной к спине.

Неведомый кто-то пропал, и звуков больше не было.

Мы постояли с минуту, сжимая и разжимая оледеневшие пальцы. Не знаю, как братик, а я с трудом сдерживался, чтоб не лязгать всеми зубами.

— Ты чего ко мне прилип? — спросил братик.

— Сам ты прилип.

Мы так и не двигались с места.

— Смотри, — сказал братик, — муравейник.

— И что? Предлагаешь заночевать в нем?

— Я вспомнил, что муравейники бывают только на южной стороне деревьев.

— Ну?

— Юг — там.

— На юг пойдем? И куда ты надеешься прийти? В Крым? — я нарочито говорил деревянным языком, смиряя буйные челюсти.

— А по фигу. Не тайга же тут. Куда-то должны выйти. Пока еще видно хоть что-нибудь, будем двигаться. Потом на деревья заберемся и спать ляжем. Никогда не спал на деревьях. Когда еще угораздит...

Мы двинулись на юга, хотя уже куда медленнее и прислушиваясь к лесу, который был тих и жуток.

Каждую минуту ожидали услышать медвежий рык за спиной или волчье завывание, но никто не выл, не рычал, не оголял зубы нам навстречу. Только изредка взлетали птицы, хотя и первого взмаха их крыльев вполне хватало, чтоб сердце падало в самый низ и долго потом поднималось обратно, еле живое и скользкое.

— Вон просвет какой-то, — первым приметил братик.

Так оно и было: вскоре мы вышли на полянку.

— Тут и останемся, — порешил братик. — Сейчас костерок разожжем, тепло будет. Я буду огонь поддерживать, а ты на охоту пойдешь.

— А к огню не сбежится все лесное зверье? — засомневался я.

— Сбежится. Но они издалека будут любоваться... На два сладких куска мясных...

Немножко побегали, согреваясь, на полянке, как два лесных морока. Вытоптали место для костра, пошли за сучьями, как-то повеселее стало на душе.

— На хер этот костер, — раздумал братик нежданно. — Смотри вон туда вот, — зазвал он меня. — Видишь? Огни. Деревня там.

Мы побросали сучья, и резвые, как ночные тати, полезли сквозь кустарник на людское тепло.

Одну палку, впрочем, я оставил и шел, сжимая ее, радостный, с гулким сердцем.

— Люди! — хотелось кричать радостно. — Как я люблю людей! Как хорошо, что живут они на земле!

Братик тоже повеселел.

— Сейчас придем, а там девки хороводы водят, — мечтал он. — Через костры прыгают. Венки вьют, по воде пускают. Мужиков в деревне нет, все на войне погибли. Как нам рады будут девки. Каравай вынесут, молока... В баню потом отведут. Будут в окошко заглядывать к нам и хихикать. Ну, в смысле, когда тебя будет видно — хихикать... А когда меня разглядят — тут любое сердце девичье дрогнет.

Я смеялся, донельзя довольный.

— Дрогнет, да, — поддакивал я. — Скажет: «Эка невидаль из леса вышла... Начудит же Господь!»

Огни становились все ближе, и незадолго до деревни лес кончился — остался, корявясь сучьем и тяжело дыша в затылок, за спиною. Показалось, что вязкий, он еле выпустил нас: еще какое-то время терся под ногами хлестким кустарником, а потом отстал окончательно.

— Не сожрал нас! Не сожрал! — хотелось крикнуть ему и кулаком погрозить.

К тому времени темнота опустилась кромешная, и последнее расстояние до ближайшего двора нам далось особенно трудно: едва ноги не поломали в ямах, куда безопаснее было б на четвереньках добираться.

А потом еще и псина залаяла, таким злым голосом, что захотелось чуть ли не обратно в лес вернуться.

— Твою мать! — ругался братик. — В лесу не сожрали, а здесь загрызут.

Я поначалу сжимал свою палку, но потом подумал, что никаким суком от злобной псины не отмашешься, и бросил оружие наземь.

— Эй! — заорал братик, и собака залаяла еще пуще, благо она все-таки привязана была — слышалось, как цепь ее гремит.

— Эй, люди! — крикнул он еще раз, и мы вздрогнули, когда женский голос совсем близко спросил:

— Кого зовете?

— Черт! — выдохнул братик.

Мы напрягли глаза на голос и увидели, что метрах в трех от нас стоит человек, прямой и недвижимый.

— Здравствуйте! — сказал я и шагнул навстречу. — Мы заблудились в лесу. Весь день шли.

— Куда шли-то?

Голос тоже был прям.

Братик назвал деревню, куда мы добирались и где обитал его дружок.

— Она в той стороне, — сказала женщина, хотя никакую сторону не указала. — Пойдемте.

— Молчи, — велела собаке, когда мы прошли в калитку заднего двора и оказались у дома. Собака замолчала, рыча негромко и позвякивая цепью.

В доме, несмотря на поздний час, никого не было.

Женщина оказалась далеко не молодой, но статью смотрелась как сорокалетняя: прямая спина и высокая шея выдавали сильный характер.

— Садитесь за стол, — сказала она. — Сейчас чаю скипячу. Хозяина позову, он определит, где вам спать.

— А как деревня ваша называется? — спросил братик, гладя крепкую клеенку в стершихся цветах.

— А мы без прозвания живем, кому нас называть, — ответила женщина и выставила чашки.

К чаю — хлеб. К хлебу желтое масло. Сахар был серого цвета.

Пришедший вскоре хозяин оказался приветливым стариком, тоже высоким, с костистыми руками — он сжал нам ладони, и я подивился, сколько в нем силы, еще, пожалуй, больше, чем во мне.

— Как же вы потерялись? — спросил он.

Тоже налил себе чаю и, к моему удивлению, выпил его, горячий, совсем не по-стариковски и вообще както не по-человечески — в несколько глотков, как воду.

— Скоротать путь хотели, — ответил братик. — Со станции пошли, и... — здесь он развел руками — мол, понятно все, что говорить.

— Ну, скоротаете ночку у нас, — кивнул дед. — А утром пойдете. Я путь укажу, доберетесь.

Мы допили чай и съели по бутерброду. Я жадно поглядывал на хлеб, но взять еще не решался.

— Большая у вас деревня? — спросил братик. — А то не видно в темноте.

— А тридцать домов, — ответил дед; раскрыл себе леденец в бумажной обертке и съел с удовольствием.

— Вы так налегке и шли? — осмотрел он нас. — Ни сумок, ничего?

— Ну, — сказал братик и внимательно посмотрел на старика.

— Пойдемте, уложу вас, — встал тот, двинул стулом, и я тоже отчего-то вскочил, громыхнув табуретом. Братик допил чай и чашку эдак еще потряс, разглядывая ее донце.

Нас определили то ли в сарайку, то ли в пристройку к дому, в темноте мы и не разобрались особенно. Половицы не скрипят, лежанки деревянные, подушки войлочные, окон нет. Дед посветил нам фонарем, указал, куда кому лечь, и вышел, бесшумно закрыв дверь.

— Отец, а света нет тут? — выглянул ему вослед братик.

— А чего свет? Темноты, что ли, боишься? — раздался чуть насмешливый стариковский голос на улице; я тем временем уже улегся и ноги блаженно протянул.

— Ложитесь да спите. Перегорела лампа. Скоро и так рассветет.

Братик вернулся, поводил руками по стене, ничего не нашел. Зажег спичку, осмотрелся: я увидел его желтое недовольное лицо.

— Ты чего? — спросил я. — Давай уже ложись. Как чудесно, братик, что мы не в лесу.

Братик молча лег и мне ничего не ответил.

Я прислушивался к его молчанию и поначалу не мог заснуть: было отчетливо слышно, что он не спит.

Сознание все-таки мутилось... и много черных сучьев со всех сторон выламывали себе хрусткие суставы...

— Здесь пахнет как на бойне, — внятно произнес братик и тем разбудил меня, заснувшего не знаю на сколько: может, на минуту, а может, на час. Я открыл глаза и увидел темноту, густую, как песок. Глазам невыносимо было смотреть в нее.

— Я работал на бойне, я помню, — сказал он тихо и вдруг сел на лежанке. — Вставай, ты.

— Не понял, — ответил я ошарашенно.

— Вставай, пошли. Я вспомнил. Немедленно.

Голос у братика почти звенел, хотя говорил он шепотом. Если б я был пьяный — протрезвел бы от такого шепотка.

Я поднялся с лежанки, отчего-то решив, что мне снится страшный сон. Потрогал себя за колено. Колено не спало.

Братик открыл дверь, и в нашу почивальню, как рыбы, хлынули обильные звезды. Выходя на улицу, мне чуть ли не переступать через них пришлось.

— Быстрей! — одними губами сказал братик, но я его внятно услышал. Внутри у меня все неизвестно отчего затрепетало, словно сердце мое вырезали из холодца.

Собака звякнула цепью.

Мы перебежали дорогу и уселись на корточках в посадке.

— Ты в своем уме, братик? — спросил я со слабой надеждой.

— Заткнись, — ответил он. — Побежали.