Том 4. Наша Маша. Литературные портреты - Л. Пантелеев

И еще раз:

– Здравствуйте!

– С кем это ты?

– Ты не знаешь. Это моя знакомая.

Пошли догонять.

– Кто же это?

– Это доктор. Знакомая. В больнице Эрисмана меня лечила.

Не догнали. Да и хорошо сделали, пожалуй. Докторша шла с мужем, а у того на руках – ребеночек.

. . . . .

Третьего дня сидели в уютном садике – во дворе Дома художников.

Я сказал, что здесь, кажется, живет художник А.

– Это какой?

– А тот, что рисовал картинки к книге Бианки «Зоопарк».

– Ты знаешь, папочка, надо им написать: почему для детей такие грустные книжки пишут? Я плохо сплю, когда мне что-нибудь грустное или страшное перед сном читают.

8.9.61.

Предложил Маше:

– Хочешь, поедем туда, где я родился и провел детство?

Подумала.

– Я лучше в Зоопарк хочу.

Все-таки поехали в места папиного детства.

На автобусе добрались до Никольского рынка, а там пошли пешком – до бывшей Покровской площади, по Английскому к Фонтанке и по Фонтанке – к двухэтажному домику с балкончиком посередине.

Вечером Машка сказала, что ей больше всего понравился этот балкончик и то еще, что в этом доме жил «маленький Алексейчик».

Вошли во двор – грязный, «захламленный» и все-таки знакомый до последнего камушка.

У папы самым буквальным образом замирало сердце.

Маленький мальчик на трехколесном велосипеде (папа вспомнил себя в этом возрасте, на этом же месте и на таком же велосипеде) с места в карьер сообщил папе:

– Сегодня пожарные приезжали!

– Пожар был?

– Ага.

Недаром, значит, папу потянуло в эти места.

По Лермонтовскому дошли до Балтийского вокзала. По пути, на Покровской площади и на Лермонтовском, заходили в какие-то кофейни, ели крутые яйца, пирожки, пили тепленький кофе.

От Балтийского до Финляндского ехали на метро. И вечером Маша по секрету сказала маме:

– Все-таки больше всего мне понравилось метро.

. . . . .

Светский разговор за столиком кафе:

– Ты знаешь, папа, Сяо-Сяо хотя китаянка, она очень любит украинский борщ. И, абарот, не любит лягушек.

Сяо-Сяо – это кукла.

. . . . .

На днях мы были в садике, где Маша играла с девочками в пятнашки (палочку-выручалочку). Девочки считались. В считалке такие слова:

Здравствуй, попочка-дружок,Сколько стоит пирожок?

На следующий день я говорю:

– Как это звали девочку, с которой мы играли? Которая считала.

– Таня! Плохая девочка!

– Почему?

– Говорит «попочка».

Понятия не имела, что попочка – это попугай.

11.9.61.

Сейчас только хватились: батюшки, ведь Машка уже вышла из возраста «от двух до пяти»!.. Вышла, следовательно, если верить Чуковскому, из периода гениальности и перешагнула, если верить Макаренке, через ту черту, когда уже завершено основное воспитание ребенка.

Но мы, несмотря на это, еще пытаемся воспитывать ее.

12.9.61.

Сидели вчера в Дивенском садике. Впрочем, сидел я, а Машка играла – или, вернее, делала попытки вступить в игру с незнакомыми девочками. Да, не скрою, отцовское сердце больно сжималось, когда он видел издали, как Машка подбегает к компании девчонок лет по шесть-восемь, что-то им говорит («Девочки, можно с вами поиграть?») и тотчас отходит в сторону. По-видимому, ответ этих высокомерных девиц гласил:

– Иди, иди, карапет, без тебя обойдемся.

Машка возвращается ко мне. Я ее не расспрашиваю, она тоже ничего не говорит. Только говорит:

– Лучше я здесь посижу. Одна поиграю. С Люсенькой. Это даже интересней.

Люсенька – это кукла.

Неправда, что с Люсенькой интересней, чем с живыми девочками. Через пять минут – опять:

– Папочка, можно, я с этими девочками на качелях покачаюсь?

Наконец она находит себе товарища. Мальчик. Школьник. Лет одиннадцати-двенадцати. В ученической фуражке. Вижу, ведет этот парень, тянет за веревочку деревянный грузовик, сзади гордая и счастливая бежит Машка, а в кузове грузовика сидит, покачиваясь, ее Люсенька.

. . . . .

На днях, когда мама утром во время гимнастики рассказывала ей об олимпиаде и говорила о разных странах, Машке очень понравилось слово «СССР».

Много раз на дню – ни с того ни с сего, но звонко, с аппетитом:

– Эс-эс-эс-эр! Эс-эс-эс-эр!

. . . . .

Не помню, по какому случаю, зашел у нас разговор о моей книжке «Часы».

Ах, да, вспомнил! Звонила Г. В. Антонова, мой редактор, просила зайти, посмотреть рисунки к этой книге. Я собирался идти с Машей. А ей не хотелось. Я объяснил ей, зачем мне нужно. И стал рассказывать сюжет «Часов». Показал старое издание с литографиями Пахомова. Она стала умолять:

– Папочка, прочти!

Думал, не выйдет ничего. Книга все-таки не на пятилетних.

И что вы думаете: слушала! И дальше просила читать.

Правда, пересказать не может, но она не может пересказать и «Девочку Машу» Введенского, и «Золушку», и «Дюймовочку».

Продолжение было обещано вечером. Вечером пришла ко мне – заставила читать.

Сцену в ванной слушала так, как слушают ее обычно ребята, – давилась от хохота.

Невольно зашел у нас разговор о том, что такое детский дом, что такое сирота и тому подобное.

Объяснил разницу между детским домом и детским садом.

Наговорил лишнего, как потом выяснилось.

– Кто живет в детском доме? – спрашивает Машка.

– Сироты. У кого нет ни папы, ни мамы.

– А если только мамы нет?

– Тоже.

– А если папы нет?

– Тоже.

– А папа же может кормить ребенка?

Объясняю, что все люди работают и что большинство работает не дома, уходят на весь день.

– Но ведь кормить-то он может девочку!

Долго не могла уснуть. Плакала. Звала то меня, то мать.

. . . . .

– Мама, я тебе никогда не рассказывала веселую сказку? Рассказать?

– Расскажи, пожалуйста.

– Жил-был король. И жила-была королева… У короля было девять мальчиков и девять девочек. Король ходил на работу, а дети очень шумели. Потом, когда он приходил с работы, он брал детей гулять. У всех девочек были сумочки, а у мальчиков – машины.

Народ говорил:

– Это вы что, детский сад ведете?

А королева готовила обед на кухне.

14.9.61.

Вечером читал ей (у себя в комнате, пока проветривалась спальня) «Слона» Куприна.

Пришлось на ходу переписывать рассказ – так много там непонятного, чуждого, дикого для современного ребенка: и «я сам – хозяин дома», и «в гостиной», и «городовой», и «я за все заплачу», и торты, которыми кормят слоненка. А кроме того, девчонка в этом рассказе такая противная, что пришлось тоже на ходу подкрашивать, подрисовывать ее.

. . . . .

По-прежнему на каждом шагу: «Так и знала!»

– Так и знала, что ты так скажешь.

На днях мама у нее спрашивает (перед обедом):

– Ты вымыла уже руки?

– Так и знала, что ты так скажешь. А теперь ты скажешь: «Если не вымыла, то мой быстрее».

17.9.61.

В парке Ленина девочка Оля с двухколесным велосипедом на толстых шинах. Девочка эта умеет считать до тридцати по-русски и до десяти по-английски. Машка слушала, слушала, не вытерпела хвастовства этой милой, в общем-то, девицы и начала загибать пальцы:

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…

Насчитала самостоятельно, то есть без подсказки, до сорока или даже до сорока пяти.

Я сказал:

– А теперь считай по-грузински.

– Как?! Я не умею.

– Эрти, ори…

– Это же гимнастика!

Понятия не имела, что это – цифры. По-грузински считает мама, когда занимается с нею гимнастикой. Слова эти пристегнулись к мостикам, приседаниям, к бегу на месте. И Машка думала, что эти «эрти, ори, сами» – что-то вроде аккомпанемента.

В саду нас настиг дождь. Насквозь промокли. Дома растирались и сушились.

. . . . .

Объяснил ей, что такое мясо.

Она перебивает. Ей хочется самой все объяснить.

– Значит, так, – говорит она. – Корову стреляют, потом берут и кладут в магазин, да?

19.9.61.

Сегодня обнимает меня, смотрит мне в глаза и говорит:

– Папочка, а из чего делают глаза?

С самым серьезным видом я начинаю объяснение:

– Берется монпансье…

Вытаращила глазенки:

– Правда?!

И уже вся горит любопытством:

– Нет, правда, папа? Из лимпасье глаза делают?

. . . . .

Никак не может научиться правильно говорить некоторые слова.

Говорит:

лимпасье (вместо монпансье),

прадва (вместо правда),

каклеты (вместо котлеты).

. . . . .

Я зову ее Маша и даже Машка – она не обижается. Но огорчается, даже протестует, когда Машей или даже Машенькой назовет ее мама.