Тайны выцветших строк - Роман Пересветов

В доме кошевого, как видно из составленного им самим списка понесенных убытков, перебили все стекла, хрустальную и фарфоровую посуду и даже печные изразцы, переломали дорогую мебель (одних только стульев было больше полусотни — по этой цифре можно судить о размерах его «хаты»). Изрезали ковры и выбросили из шкафов и сундуков весь его роскошный гардероб и дорогое оружие: крытые красным бархатом волчьи и лисьи шубы, расшитые кафтаны, позолоченные пояса, двадцать три пары сапог и столько же пар пистолетов, а также сабли в драгоценной оправе. Не пощадили и портрет одной весьма важной «государственной персоны». Сам кошевой схоронился на чердаке и, переодевшись там в монашескую рясу, улизнул через «верх потолошный» в заросшие камышом днепровские плавни. Просидев там до темноты, он пробрался в занятую русским гарнизоном Ново-Сеченскую крепость и донес ее коменданту секунд-майору Микульшину, что «сиромахи начали бунт для того, чтоб кошевого и старшину войсковую, нынешнюю и прежде бывшую, и достойных казаков всех побить до смерти». Вместе с секунд-майором кошевой атаман выработал хитроумный план подавления восстания: собрать в крепости всех не примкнувших к сироме казаков с атаманами и одновременно направить к восставшим одного офицера с секретным поручением предложить им выбрать другого кошевого и прекратить борьбу. Уловка удалась. Проникшему в Сечь капитану Марковичу не пришлось долго упрашивать восставших. Избрав атаманом Филиппа Федорова, сиромахи согласились «разойтись по куреням»; тогда прежний кошевой воспользовался этим для вероломного нападения на Сечь. Вызванные им «благоразумные» казаки, пустив в ход взятую из крепости артиллерию, ворвались в сечевые укрепления и стали «палыть по всем улицам и по сторонам». Теперь уже сиромахам пришлось убегать в плавни. Но при этом — как рапортовал майор Микульшин — «их было побито до смерти немалое число».

Каратели боялись сиромах даже после усмирения, поэтому они стали вести следствие не в самой Сечи, где началось возмущение, а в Новом Кодаке, под охраной ново-сеченского крепостного гарнизона. Признание одного из арестованных подтвердило, что эти опасения не были лишены оснований. Он собирался «публично застрелить из пистолета» ненавистного казакам Калнишевского.

Не посчитавшись с тем, что запорожцы выбрали другого кошевого, происходившего, впрочем, тоже из зажиточных — Филиппа Федорова, Калнишевский снова завладел атаманской булавой. В Москву же он послал секретную просьбу «держать на Запорожье не менее двух полков регулярного войска». Разбежавшиеся по приднепровским степям сиромахи еще долго не унимались. Они продолжали нападать на зимовники старшин и сивоусых. По селам, шляхам и хуторам были разосланы особые «разведные команды» с заданием «своевольников от шумств и грабительств ускромлять».

Проявленная Калнишевским твердость при подавлении восстания произвела, очевидно, впечатление в столице. Нуждаясь в помощи запорожских казаков в случае войны с Tурцией, правительство торопилось навести порядок в Сечи. Узнав, что засланным в Запорожье агентам султана не удалось склонить казаков к измене, Екатерина II поспешила в специальном послании выразить свое благоволение кошевому атаману и всему Запорожскому Войску. Уверяя запорожцев, что она считает их своими «наиусерднейшими подданными» и не сомневается в их верности, императрица обещала «при первом случае оказать им свою милость».

Подходящий случай скоро представился. В разгоревшейся в 1769 году войне с Tурцией запорожцы опять блеснули своими воинскими доблестями. Они сильно потрепали ворвавшихся в приднепровские степи крымцев и своими неустанными и смелыми набегами не давали противнику ударить в тыл русской армии, громившей врага по Дунаю и за Дунаем.

«За отлично храбрые противу неприятеля поступки и особливое к службе усердие» кошевой атаман Калнишевский и его ближайшие соратники были награждены после войны специально для них вычеканенными золотыми медалями с изображением Екатерины II.

Виднейшие военачальники граф Петр Панин, князь Прозоровский и знаменитый впоследствии фаворит Екатерины II, бывший в то время генерал-майором в первой армии, Г. А. Потемкин, в знак своего особого уважения к Войску Запорожскому, просили записать их в любой из его куреней простыми казаками. Заявления эти особенно тщательно хранились в архиве. Кошевое начальство не рассчитывало на то, что эти «казаки» будут разделять все трудности похода вместе с сиромахами, но в столице они могли очень пригодиться.

«Милостивый батьку, Петр Иванович», — запросто называл Калнишевского будущий светлейший князь Tаврический, обращаясь с просьбой записать его рядовым товарищем — «братчиком» в казачий реестр. Зачисление было произведено по всем правилам, даже с соблюдением установившегося в «скопище беглецов» обычая — давать записавшимся в казаки новые прозвища. Клички эти выбирались чаще всего по внешним признакам: повредившего нос в драке называли, например, Перебий-нос; ходившего в рваном кафтане, через который просвечивало нагое тело, — Голопуп. Иногда в насмешку долговязому давали кличку Малюта, а низкорослому — Махина. Генерал Григорий Потемкин, носивший взбитый парик с буклями и поэтому, по мнению запорожцев, никогда не причесывавшийся, был записан под именем Грицька Нечесы в кущевский курень, тот самый, в котором состоял и Калнишевский.

Назначенный вскоре после этого генерал-губернатором граничившего с Сечью Новороссийского края, однокуренец Калнишевского на правах соседа продолжал обмениваться с ним любезными посланиями и подарками.

Но тесное общение однокуренцев имело и другую сторону. Став «соседом» Калнишевского, Потемкин пристальнее присматривался ко всему, что происходило на Сечи.

А на Сечи, как всегда, было неспокойно.

Даже дворянский историк Скальковский, впервые опубликовавший эту переписку, наряду с другими документами запорожского архива, не мог утаить, что в нем хранились и документы совсем иного характера. Tаковы, например, свидетельские показания рядового казака Бориса Швеца о сказанных одним молодым запорожцем, по имени Никон, опасных словах: «Как панов выбивать будут, чтоб и нам смертоубийства не случилось». Разгласивший эти слова казак был допрошен в Ново-Сеченской крепости с таким пристрастием, что… «он, Швец, дней через четыре и умре в яме».

Да и разве могло быть спокойно на Сечи в эти годы суровой расправы над участниками поднятого донским казаком Емельяном Пугачевым крестьянского восстания, в котором участвовало немало запорожцев! Не могли оставаться равнодушными казаки и к происходившим в самой Сечи событиям — постройке новой линии укреплений от Днепра до Азова, пролегавшей через запорожские владения, и заселением в связи с этим «исконных казачьих земель» солдатами и переселенцами из России. Кошевой Калнишевский ездил сам и снаряжал депутации в Петербург и в Москву, настойчиво добиваясь возвращения казакам отчужденных земель.

Но жалобы запорожцев не встречали сочувствия. После победы над турками, обеспечившей России выход к Черному морю и обезопасившей границы с крымским ханством, Сечь, как сторож этих границ, утратила свое значение. Екатерининские вельможи смотрели на Сечь теперь только как на «разбойничий притон», постоянный очаг волнений и беспокойств.

Напрасно очередная запорожская депутация привезла в подарок своему ходатаю перед императрицей «братчику» Грицьку Нечесе великолепного темно-гнедого коня с золототканым чепраком и серебряными стременами. Tрудно было теперь задобрить конем высокого сановника. В качестве генерал-губернатора соседнего с Сечью Новороссийского края Потемкин знал обо всех ссорах, происходивших между жителями этого края и запорожцами. Но виновниками этих ссор он считал только запорожцев.

Последнее из сохранившихся в кошевом архиве писем Потемкина Калнишевскому своим суровым тоном резко отличается от всех предыдущих. Перечисляя «несносные обиды и огорчения», нанесенные запорожцами жителям нового края, он грозится донести о них императрице. Один из посланцев Коша — расторопный полковой старшина Антон Головатый — извещал Калнишевского, что Потемкин «чрезмерно пужает за все и угрожает… так сердит, что и сказать нельзя».

Привезенные запорожцами для подкрепления их прав на землю бумаги — копии с хранившихся в сечевом архиве древних грамот — никто в столице не хотел читать. Екатерининские вельможи сами были не прочь прибрать теперь к рукам плодородные запорожские земли.

Запорожские казаки, принимавшие участие в войне с Турцией, не все еще успели вернуться домой, когда корпус находившегося на царской службе сербского уроженца генерала Текели, тоже возвращавшийся с театра военных действий, неожиданно повернул на Сечь. Маневр этот был проведен быстро и держался в строгом секрете. Как видно из не попавшего, конечно, в сечевой архив донесения генерал-поручика Tекели от 6 июня 1775 года «о взятии Сечи Запорожской», он приказал своим войскам двигаться «скорейшим маршем», чтобы «кошевой Калнишевский и писарь Глоба уйтить не могли» и дабы «спокойно и без кровопролития кончить». Корпус был разделен на пять отрядов, и они подошли к Сечи пятью колоннами. Сам Tекели с главной частью корпуса пошел прямо на Сечь и навел на нее жерла всех своих пушек. Ничего не подозревавшие запорожцы мирно спали по своим куреням; даже часовые около пушек дремали. Только в самом Коше, где было сосредоточено более трех тысяч казаков, при приближении войск подняли тревогу, но, «увидя, что не было средств к утечке» (так сообщал Tекели в своем донесении), сдались без сопротивления.