Синеокая Тиверь - Дмитрий Мищенко

Княжич подобрал поводья и осадил Серого.

– Это хорошо. Очень хорошо. Ну а с полем как? Поле есть?

– Всего лишь роздерть, достойный. Можем показать, если княжич не верит.

– Не нужно! Я верю, с меня достаточно.

Бросил еще раз взгляд на халупы, видимо, считал их, и, сказав привычное: «Спаси бог», повернул Серого в обратный путь.

За ним двинулись и отроки.

– Все или еще куда поедем?

– Поедем в весь по другую сторону дороги, а потом повернем коней в Приславу.

Снова ехал впереди и молчал. Когда же пришло время докладывать князю, оставил, как и положено, Серого на других и пошел быстро в верхнюю клеть терема.

– Княже! – воскликнул с порога. – Теремный неправду сказал.

– Как это – неправду?

– Совсем-совсем неправду. Поселяне живут весями на два десятка халуп и каждое лето платят тебе дань. Одно правда…

– Постой, постой. Сейчас я позову обоих, и теремного, и ролейного старосту, скажешь все при них.

Богданко растерялся:

– Зачем при них?

– А как же! Если то, что говоришь, правда, будут судить обоих.

– Я говорю тебе правду, однако пусть будет так, что ее сказал тебе не я.

– А кто же скажет?

– Тот, кто будет судить.

– Э нет, сын. Так не годится. Хочешь спрятаться за мою спину. Княжеский суд должен быть справедливым судом, а на справедливом суде не стыдно высказывать правду в глаза. Вот и привыкай говорить ее сейчас. Знаешь ли, что будет с людьми земли твоей, если будешь бояться правды?

– А что будет?

– Блуд будет, несправедливость будет. Дерево живет до тех пор, пока живет корень. Сгнил корень – упало и дерево.

II

В ту осень князь направлял и направлял возы на Черн – с хлебом, медом, воском, с мехами, кожами и волокном; пополнялась резанами и ногатами скитница. А на следующее лето закричали о беде поселяне и сами отправились к Черну.

– Смилуйся, княже, – умоляли, – не бери этим летом дань зерном, медом, волокном. Боги разгневались на нас и наслали беду: выгорели посевы на нивах, трава в лугах. А чем будем кормить скот зимой – сами не знаем.

И сказал князь старейшинам:

– А все потому, что только о себе думаете. Для блага земли нашей я беру с вас. А кто возьмет для блага богов, если сами не несете?

– Правда твоя, – сказали старейшины. – Ой, правда! Стезя к богам зарастает терном, требища не знают щедрых жертв. С этим мы тоже пришли к тебе: нужно сделать так, чтобы кто-то постоянно заботился о жертвах богам.

– Кто же, кроме нас с вами, об этом будет думать?

– Народ тиверский уже опомнился и приносит жертвы в рощах, урочищах, как и в жилье своем. Но мы думаем, этого мало. Есть у нас требища всей земли: здесь, в Черне, богу Хорсу и там, в Соколиной Веже, богу Перуну. Сделай, княже, так, чтобы боги были всегда сыты и довольны нами.

– Заботьтесь о своих, я же позабочусь о требищах всей земли.

Старейшины переглянулись.

– Мы в этом не сомневаемся. И все же вспомни, княже, как часто ты отлучаешься из Черна. То в поход идешь в Тиру, в Подунавье, то в волости. Кто же тогда позаботится о богах и требищах всей земли? Никто. Может, Хорс потому и карает нас, что в последние годы больше заботились о Перуне, чем о нем. Согласись, княже: после того как прозрел твой сын, это было именно так.

– Так что же вы посоветуете?

– Передай эту заботу кому-то из старейшин или волхвов. У тебя и без того хватает забот. Земля наша хоть и невелика, да хлопот на ней много. А князь один, князь везде нужен.

Все это так: забот ему не занимать. И все же кто, кроме князя, может стоять ближе к богу и разговаривать с богом? Волхвы? Старейшины?

– Ну что ж, когда буду отлучаться, возложу заботы о богах на кого-то из вас. Пока же я в Черне, заботиться буду сам. Таков наш обычай, разве забыли?

– Твоя воля, княже, хотя, если говорить правду, и законы и обычаи не вечны, сейчас они одни, завтра могут быть другие.

Время уже было идти, и старейшины снова переглянулись между собой.

– А с данью как будет?

– О дани поговорим на вече. Думаю, если будет возможность, сразу после требы.

И грустно, и тревожно было в то лето в земле Тиверской. Озимые лежали выгоревшими чуть ли не на корню, яровые – просо, дикушу – и вовсе не сеяли: ни весной, ни летом не выпало ни единого дождя. Земля потрескалась, засохла и стала как камень, а солнце с каждым днем жгло все невыносимее. Тем, кто ходил на лугу за скотом или работал на подворье, казалось: не просто изнемогает – раскаляется от жары тело. Люд норовил спрятаться в тень или под крышу. Но спрятаться мог не каждый.

Днем, словно чуя беду, выли псы, по ночам кричали сычи. Но еще тревожнее тужило человеческое сердце. Что будет дальше, если уже сейчас живут только тем, что дают козы, коровы, овцы? Придет голод – никого не пожалеет. Расплодятся тати, пойдут нелады на земле, а те, кто чудом спасется от мора, станут жертвами убийц и грабителей. Единственная надежда на милость богов. Лишь они, всесильные и всеблагие, властители морей и поднебесных океанов, могут сжалиться над людьми, нагнать туч, закрыть ими солнце, напоить жаждущую землю медоносными дождями.

У всех одно на уме. Люди сновали, словно тени, при случае перебрасывались словом-другим и снова замолкали. Или вздыхали тяжко. Когда же разнеслась весть о том, что люд тиверский снова стекается в Черн (две седмицы назад тоже шли – тогда приносили жертву богу солнца – Хорсу), все, долго не раздумывая и собрав последнее, что нашлось в хозяйстве, присоединились к идущим, чтобы принести требу Перуну. Он тоже их надежда, даже большая, чем Хорс. Тот только светит, а то и жарит, этот же дает спасительную влагу, и это благодать.

Чем ближе подходили к урочищу, где было требище Перуна, тем тесней становилось на дороге. Людей видимо-невидимо, и каждому хотелось не просто поклониться и попросить о чем-то своем, но и самому быть причастным ко всем почестям, воздаваемым богу, к общей мольбе. Ведь только причастность дает надежду, что бог не обойдет своим вниманием и внемлет мольбам всего народа Тивери и каждого из них. Посмотрите, такой щедрой жертвы не знал ни один жертвенник, такой искренней молитвы не слышал ни стар, ни млад, не слышали, наверное, и живущие в земных обителях боги. Князя Волота словно подменили. Куда подевался сильный, суровый в ратном одеянии муж. Стоит покорный, по-княжески величественный, по-человечески простой, молится, как и все, и уповает на милость божью так же, как и все. Когда приходит время и к нему подводят очередную жертву, не торопится, не выказывает боязни или слабоволия, берет из рук волхва нож и спокойно перерезает удерживаемой старейшинами твари выгнутую над чашей шею. Собранную с жертвы кровь выплескивает в огонь, тело твари передает волхвам и снова простирает к небу руки.

– Спаси нас, Перун! Выйди из вертепов поднебесных, из затененных райскими садами веж да сядь на коня своего буйногривого.

– Просим, боже! – многоголосо вторит народ. – Выйди и сядь на коня!

– Прогреми по морю-океану! Разбуди дев дожденосных, нагони на наше небо облаков-туч, дай нам дождя животворного!

– Дождь, боже! Молим-просим, дай дождя!

– Умилостивься щедростью нашей, Перун, и сам стань щедрым!

– Стань щедрым, боже!

Поселяне вторили князю, и слова молитв эхом разносились во все концы урочища, особенно к Соколиной Веже, где тоже толпится, спешит к требищу тиверский люд.

Еще перед жертвоприношением князь заметил: требище обнесено высоким и крепким, из дубовых колод, частоколом. Видно, кто-то додумался и убедил других в мудрости своей: людей к святилищу всей земли идет много; что же будет с божьей обителью, а особенно с источником под дубом, если все станут подходить и припадать к ним, моля о милости божьей или утоляя жажду? Так не лучше ли будет, если доступ к божьей обители получат лишь те, кто приносит жертву? Остальные пусть подходят к ней одной тропкой, а уходят другой.

Не мог уйти князь, не поинтересовавшись, чья эта забота. Указали на одного из волхвов.

Волот был высок, но волхв, на которого указали, чуть не на голову выше него. И в плечах шире, и руки у него такие, что, казалось, запросто скрутит волу рога.

– Кто ты?

– Волхв Жадан, достойный князь.

– Ограда вокруг обители бога Перуна – твоих рук дело?

– Да, моих и братии волхвующей.

– Кто же надоумил вас?

– Боги, – не задумываясь ответил Жадан.

– Общаетесь с богами?

– Не все, только я. Когда творю требу, не гнушаюсь отведать крови животного, которого приношу в жертву богу. Этот напиток и наделяет меня вещим даром – слышу голос бога и беседую с ним.

– Что же говорит бог о посланной на нас каре?

– А то, княже, чего лучше не знать.

То ли не по душе пришлась Волоту такая беседа, то ли не посчитал нужным допытываться, только повернулся и хотел было уйти, но вдруг передумал.

– Мне нравится то, что ты сделал. Не мешало бы позаботиться и о том, чтобы божье подобие не мокло под дождем, чтобы не было оно доступно первому попавшемуся супостату, который вздумает глумиться над верой нашей и богами нашими.