Миф о 1648 годе: класс, геополитика и создание современных международных отношений - Бенно Тешке

2010. С. 17], они не были формально подчинены капиталу, то есть не были экономически вынуждены арендовать землю у землевладельца или работать на него. Крестьяне воспроизводили себя вне рынка. Следовательно, сеньоральные владения стали «аллодиальными» (то есть превращенными в абсолютную частную собственность), но ни у землевладельцев, ни у крестьян не было достаточных мотивов объединять свои наделы и владения, вводить новые сельскохозяйственные техники или повышать специализацию производства. Инвестиции оставались ограниченными и не отвечали логике конкурентного экономического производства, поскольку сельская рабочая сила в своей массе еще не была коммерциализирована, то есть пролетаризирована. Введение римской «законной» собственности, которая позволяла совершать договорную передачу собственности, не укрепило аграрный капиталистический режим производства. Античность не была необходимым условием развития капитализма. Иными словами, Андерсон не показывает, как два этих сталкивающихся утверждения – одно о том, что рабочая сила на селе оставалась независимой, а другое о том, что экономическая жизнь в целом была товаризована, – могли бы совмещаться друг с другом. Несмотря на использование альтюссеровского понятия «артикуляции» и «сверхдетерминации», Андерсону не удается показать, как «феодальный способ производства» и «капиталистический способ производства» были на самом деле, как он выражается, «сплетены».

Соответственно, двусмысленной остается и андерсоновская трактовка роли средневековых городов. Он начинает с того замечания, что города были вписаны в феодализм, поскольку раздробление суверенитета обеспечило значительный уровень независимости городских сообществ [Андерсон. 2010. С. 21]. Этот тезис выдвигается против тех, кто, подобно Полу Суизи, в «Споре о переходе» доказывал внешнее разложение феодализма под воздействием роста городов и торговли на длинные расстояния [Sweezy, Dobb et al. 1976]. По Андерсону, в то же самое время муниципальная политическая автономия позволила городам превратиться в центры производства, а не просто оставаться паразитарными центрами управления, распределения и потребления, как это было в Римской империи и в незападных аграрных империях. Такое развитие обусловило «энергичное противостояние между городом и деревней» [Андерсон. 2010. С. 391]. В долгосрочной перспективе оно же привело к подчинению деревни городам, то есть к коммерческому производству, нацеленному на городские рынки. Поэтому децентрализованная политическая структура феодализма имела решающее значение для предполагаемого подчинения аграрной экономики городам. Такое описание не только предполагает, что средневековые бюргеры либо были с самого начала протокапиталистами, либо развились в городскую буржуазию, оно также основывается на неверном понимании важной работы Джона Меррингтона о средневековых городах [Андерсон. 2010. С. 21][125]. Хотя Меррингтон подчеркивает политическую независимость средневековых городов, основанную на феодальной политической децентрализации, благодаря которой города были одновременно внутри- и внеположными по отношению к феодализму, он также показывает их экономическую зависимость от спроса и предложения, порождаемого селом [Merrington. 1976. Р. 177–180]. Следовательно, хотя средневековые города стали для феодализма чем-то «внутренне-внеположным» в политическом отношении, в экономическом отношении они не выходили за его пределы. По Меррингтону, рост торговли и рынков не изменил этого факта [Ibid.][126]. Поэтому даже если не разделять вывода Меррингтона о том, что между докапиталистическими городами и докапиталистическим сельским хозяйством не было никакого динамического противоречия, Андерсону все равно следовало бы показать, что зависимость городов от аграрной экономики была преодолена.

Наконец, Андерсон заканчивает свою вводную главу кратким обзором «буржуазных революций» и установления капиталистических экономик и государств. Хотя полное изложение этих тем отложено до ожидаемого третьего тома его трилогии, свою уже представленную ранее идею он распространяет на революционный период: «Правление абсолютистского государства было правлением феодальной аристократии в эпоху перехода к капитализму. Его конец означал кризис власти этого класса: начало буржуазных революций и возникновение капиталистического государства» [Андерсон. 2010. С. 40][127]. Не стремясь ограничивать рассуждение Андерсона этими предварительными гипотезами, следует заметить, что после их выдвижения появились мощные интерпретации, которые ставят под вопрос даже обновленную классическую марксистскую интерпретацию Великой французской революции. В частности, Джордж Комнинель, опиравшийся на недавнюю волну критических работ о 1789 г., приходит к выводу, что (1) революция была не столько борьбой между восходящей буржуазией и клонящейся к упадку аристократией, сколько выходом для неудовлетворенного патримониального класса – и знати, и буржуазии, – который боролся за получение большей доли в государственной системе извлечения прибавочного продукта; и (2) сама революция не создала капиталистического общества, а скорее закрепила мелкую крестьянскую собственность, продолжив распределять государственные должности среди некапиталистической буржуазии [Comninel. 1987. Р. 179–207].

Итак, хотя Андерсон ясно показывает некапиталистический характер ранненововременного французского государства и отвергает интерпретацию в парадигме равновесия, он продолжает придерживаться марксистской ортодоксии, согласно которой развитие капитализма было исторической ролью буржуазии, развившейся в зазорах старого феодального порядка благодаря распространению рыночных возможностей и возрождению римского права. Тем самым Андерсон и старая интерпретация в русле «равновесия – перехода» согласуются с модернизационными представлениями институционалистов, видевших в абсолютистском государстве невольную повивальную бабку буржуазии.

Таким образом, интерпретация абсолютизма, данная в парадигме «равновесия – перехода», сталкивается с непреодолимыми проблемами [Merrington. 1976; Skocpol. 1979. Р. 51–76; Beik. 1985; Comninel. 1987; Parker. 1996]. Во-первых, на протяжении всего раннего Нового времени крестьянство оставалось непосредственным владельцем собственных жизненных средств. Во-вторых, торговая деятельность не создала капиталистическую буржуазию как таковую, поскольку рост торговли не вел к разрушению феодализма. В-третьих, классовые отношения между буржуазией и аристократией не были антагонистичны на фундаментальном уровне, поскольку у обеих было одно и то же отношение к внеэкономическим средствам эксплуатации. В-четвертых, абсолютистское государство оставалось наследственным и включало в себя некапиталистическую буржуазию и дефеодализированную аристократию благодаря торговли должностями, хартиями и грамотами и другими привилегиями. В-пятых, главная ось конфликта внутри правящего класса, основным моментом которого стала революция 1789 г., проходила не между поднимающейся капиталистической буржуазией и упадочной аристократией, а скорее между недовольным классом, зависимым от государства, и Короной. Наконец, сама революция не создала ни капиталистической экономики, ни капиталистического государства. Скорее, она закрепила мелкокрестьянскую собственность, продолжая распределять государственные должности в пользу некапиталистической буржуазии.

Но если абсолютизм не был ни историей формирования нововременного государства, ни обществом гильдий, противостоявших его модернизационным амбициям, ни арбитром между аристократией и буржуазией, ни даже орудием старой аристократии, используемым против крестьянства и «сверхдетерминированным» развитием капиталистической буржуазии, то чем же он был?

Политические марксисты и критика «парадигмы буржуазии»

Ответ на этот вопрос требует предварительного теоретического пояснения. Ортодоксальная марксистская теорема о необходимом совместном развитии класса буржуазии и капитализма стала предметом критики внутри самой марксистской традиции, основанной как на эмпирическом, так и на теоретическом материале. Марксу и Энгельсу не удалось разработать адекватную теорию абсолютизма и Французской революции, поскольку в своих ранних работах они некритически усвоили либеральную теорию буржуазной революции [Beik. 1985; Comninel. 1987. Р. 53–76,104–178; Brenner. 1989; Parker. 1996. Р. 14][128]. Комнинель и Бреннер доказывают, что ортодоксальная марксистская интерпретация развития капитализма в значительной части остается