Одним ангелом меньше - Татьяна Рябинина

— Не знаю… — Иван задумчиво разглядывал воробьев на карнизе, галдящих и отпихивающих друг друга, как дачники при посадке на воскресную электричку. — Все равно это ничего не даст. Хотя… Леш, Костя думает, что этот псих мог специально выискивать похожих девиц и знакомиться с ними.

— Даже если и так, вряд ли родители что-нибудь знают о ее знакомых. Если у них были нелады.

— В последнее время она встречалась с неким Эдуардом Кшисецким, музыкантом из «Приморского». Но у него на двенадцатое железное алиби. Он всю ночь, часов до пяти, гудел в большой компании и стопроцентно никуда не отлучался, разве что в туалет.

— Цветков сказал, что Ступальская пришла к нему одна, — напомнил Костя. — Значит, маньяк или следил за ней и ждал где-то, когда она выйдет, или… все-таки был на тусовке. Тогда он скорее всего знаком с Цветковым. По крайней мере, знает, что по средам к нему может завалиться любой, кому не лень.

— Это был бы шанс, если бы Цветков точно знал, кто у него был. А то он говорит, человек пятьдесят, а то и больше, знает точные координаты шестерых и еще восемнадцать — по имени. Ну, допустим, человек пять из них мы, может, и найдем. — Иван заглянул в список. — Вот тут есть «Марина Столыпина, художница с Невского» или «Григорий Семченко, работает в Доме книги», это не сложно. А вот искать в Питере Славу Синицына или Ольгу Тимофееву без всяких дополнительных сведений… Не говоря уже о Черепашке.

Иван замолчал и задумался. Когда он сказал «Черепашка», его снова кольнуло какое-то смутное то ли чувство, то ли предчувствие. Слово это, казалось, было окутано дымкой.

— Костя, а у тебя эта самая Черепашка никаких ассоциаций не вызывает?

— Черепашка? — переспросил Костя. — Да нет, пожалуй. Разве что черепашки ниндзя. Кстати, Черепашку эту никто из тех, с кем я разговаривал, не знает. Ты уж больно мнительный стал, все тебе чертовщина какая-то мерещится. Это нервы. Хотя наша профессия в число самых нервозных вроде не входит, что странно. Я тут читал недавно. Самые психованные — это летчики, шахтеры, журналисты и почему-то стоматологи.

— А самые спокойные?

— Священники, астрономы и музейные работники.

— Хотел бы я быть музейным работником, — вздохнул Иван. — Или астрономом.

— Мне кажется, — сказал молчавший до сих пор Алексей, — вам надо еще один тотальный обход провернуть — не видел ли кто-то вечером, ночью подозрительного типа — на улице, на лестнице. Может, машина какая-нибудь лишняя… И потом, Костик, это ведь твоя бывшая вотчина. Потряси человечков.

— Да спрашивали всех, сразу же. Никто — ничего. И никого. И человечки, кого нашел, — тоже. Надо заняться гостями.

— Знаешь, Костик, Андрей Ильич — это не Хомутов. Мы можем носить ему идеи, но действовать автономно — так у нас не принято.

— Учти, сегодня его уже не будет — в Кресты уехал.

Зазвонил телефон. Алексей снял трубку.

— Минутку. Вань, тебя.

— Логунов… Ты?.. — Иван побледнел, потом покраснел, рука судорожно сжала трубку. — Конечно… Во сколько?.. Пока!

Костя взглянул на Зотова, чуть приподняв брови. Вместо ответа тот медленно опустил веки.

Иван не видел ничего вокруг себя. Все окружающее отодвинулось далеко-далеко и скрылось за пеленой тумана. Сердце колотилось где-то в желудке, вызывая легкую дурноту — как перед экзаменами. Он посмотрел на часы. До семи оставалось два часа четыре минуты.

Он смотрел в потолок и курил. Хотелось плакать. Повернуться на живот, уткнуться в подушку — и плакать, по-детски, навзрыд. Перед ним словно раскрылась ледяная космическая пустота, бесконечная и неумолимая, как смерть.

Женя лежала рядом — молча, неподвижно, закрыв глаза. Иван тоже молчал. Любое слово сейчас было бы ненужным, нелепым. Фальшивым. Он чувствовал тепло ее бедра, но не мог заставить себя протянуть руку, дотронуться. Всего несколько минут назад он испытал что-то, чему нет названия. Весь его прежний опыт общения с женщинами в одно мгновение оказался смешным.

Безумие. Вымечтанное, выстраданное, оплаченное вперед месяцами сомнений, страхов и угрызений совести безумие…

Они так ничего друг другу и не сказали. Женя просто открыла дверь, просто посмотрела огромными бездонными глазами прямо в его глаза — и слова стали уже не нужны. Иван обнимал ее и жалел, что он не осьминог, не многорукий индийский бог: так хотелось дотронуться до каждого сантиметра ее тела сразу. Губы — прохладные, чуть потрескавшиеся, похожие на раковину, только что поднятую из морских глубин. Припав к ним, Иван слышал гул своей крови, гул далекого океана…

Одна за другой падали на пол одежды, и руки Ивана повторяли линии ее тела — совершенные, прекрасные. Она, Женя, Евгения, единственная женщина во всей Вселенной. И он — единственный мужчина. Они — античастицы, несущиеся навстречу друг другу из глубин мироздания, чтобы слиться в животворящем взрыве, рождая мириады звезд и галактик.

Как во сне, Иван видел со стороны их сплетенные тела и поражался красоте происходящего. Казалось, он проникает в каждую ее клеточку, сливается с ней и становится ею. Так же как и она становится им. Это был божественный ритуал — и единственное условие существования мира.

Диссонирующей нотой промелькнула мысль: Женя опять как-то неуловимо отстранена. Она здесь, с ним — и одновременно далеко, за тысячи световых лет. Но Иван отмахнулся от этого и снова погрузился в океан гармонии: гармонии движений и чувств.

Каждое нервное окончание было обожжено мучительным наслаждением. Секунды становились вечностью, и уже где-то совсем рядом, за мерцающей серебристой дымкой, притаился миг откровения. В тайной глубине их тел родилась золотая точка. Она становилась все больше, жарче — и вдруг вспыхнула, сжигая темным пламенем все мироздание. Иван почувствовал, как душа, не в силах вытерпеть запредельный восторг тела, взмывает над ним, и на мгновение исполнилось сумасшедшее желание всех счастливых моментов его жизни: он растворился в этом душном вечере, стал уставшим небом, заходящим солнцем. Он стал миром — и Богом…

… И все исчезло. Кроме звенящей слабости и непостижимой, засасывающей в себя пустоты. Это была тоска и смятение мальчишки, впервые познавшего женщину. Сбывшаяся мечта, которая заполняла каждый миг существования — и вдруг оказалось, что больше не о чем мечтать.

Иван знал, что сказка никогда больше не повторится — потому что не может повториться. И не должна. Глупо просить прекрасное мгновение остановиться, глупо пытаться удержать чудо, превращая его в обыденность. В обыкновенный пошлый адюльтер.

— Как странно, — мягким грудным голосом произнесла Женя. — Мне кажется, что тебе было со мной так хорошо, что ты… больше никогда не захочешь меня видеть.

— Не знаю. Прости, я не хочу… Я просто не могу сейчас ни о чем говорить. Я не понимаю, что со мной происходит. Прости!

Иван встал и начал быстро, неловко одеваться, подбирая одежду с пола. «Господи, как бы я хотел сейчас быть круглым дураком. Идиотом! Поел, поспал, сходил в туалет, трахнул бабу — и счастлив!» Цветная дымка из тайных глубин подсказывала, что это конец, что надвигается что-то ужасное, непоправимое, соразмерное только с концом света. Персональный конец света для Ивана Логунова…

Женя накинула на голое тело легкую рубашку и вышла за ним в прихожую. Иван подошел к ней, совсем близко. Рука Жени, тонкая, изящная, опиралась на маленькую тумбочку у зеркала. Кончиками пальцев он медленно провел по ее пальцам, от тыльной стороны ладони до коротко подстриженных ногтей, вкладывая в эту прощальную ласку всю свою печаль и нежность.

Дверь за спиной захлопнулась. Как будто закрыли крышку гроба…

Из автомата у подъезда Иван позвонил домой и сказал Гале, что ночевать не придет. Через час он сидел на кухне в квартире Кости Малинина, пил, не закусывая, водку, наливал и снова пил. Ни о чем не спрашивая, Костя полез на антресоли за раскладушкой.

Он боялся серьезного разговора с Галиной, но все оказалось гораздо проще, чем он думал. Галя спокойно выслушала его несвязный монолог о том, что у них все разладилось и надо пожить врозь, подумать, по крайней мере, пока Алена у тетки в деревне. Ивану показалось, что она ждала чего-то подобного. Он презирав себя за трусость, но сказать правду не решался, так и не зная, нужна ли она, эта правда.

Чуть прищурив глаза, Галина стояла в дверях комнаты и смотрела, как он собирает вещи.

— Если не секрет, где ты будешь жить? — спросила она тихо.

— Пока у Костика, а там видно будет. Я тебе позвоню.

— Что я должна сказать Алене?

— Может, и не понадобится ничего говорить. А если понадобится — встретимся, обсудим. Я позвоню узнать, как дела. Хорошо?

— Конечно, — голос звучал до странного спокойно, даже равнодушно.

Иван поцеловал Галю в щеку, взял сумку и спустился во двор, к «ракушке». Выезжая на улицу, он знал, что Галя стоит у окна и смотрит вслед — как тогда, весной, смотрела ему вслед Женя.