Карл Смелый - Вальтер Скотт

— Увы! Любезный батюшка! Могу ли я вам повиноваться, если, поступив таким образом, я должен буду оставить вас одних, подверженных всем опасностям и препятствиям, при которых я мог оказать вам хотя бы слабую помощь? Какая бы беда ни грозила нам е этих затруднительных обстоятельствах, по крайней мере, мы встретим ее вместе.

— Артур, милый сын мой! При одной мысли о разлуке с тобой сердце мое разрывается, но тот же самый долг, который велит нам идти на смерть, запрещает нам уступать влиянию нашей взаимной привязанности. Мы должны разлучиться.

— В таком случае, — вскричал с живостью сын, — согласитесь, по крайней мере, вот в чем: переезжайте через Рейн вы и оставьте меня продолжать путь по той дороге, которую мы прежде избрали.

— Отчего же я должен ехать по той дороге предпочтительно перед этой?

— Оттого, — отвечал Артур с жаром, — что я жизнью ручаюсь за искренность совета незнакомки.

— А отчего такая уверенность в словах этой незнакомки? Происходит ли она от доверчивости, которую молодые люди всегда оказывают красоте, или ты короче знаком с нею, чем можно было успеть в продолжение вашего краткого разговора?

— Что я могу отвечать вам? Мы давно уж оставили страну рыцарей и дам, а потому не естественно ли изъявлять всему, напоминающему нам почетные узы рыцарства и благородства, доверчивость, в которой мы отказываем бродягам и обманщикам, подобным нашему проводнику, которые добывают себе хлеб, продавая поддельные мощи и рассказывая нелепые сказки бедным крестьянам, шатаясь по их деревням.

— Такой образ мыслей, Артур, конечно, приличен искателю рыцарского достоинства, вся жизнь и поступки которого основаны на балладах трубадуров; но он слишком возвышен для юноши, видевшего, подобно тебе, как идут дела в свете. Говорю тебе, и ты сам со временем узнаешь истину того, что за простым столом Бидермана было гораздо больше искренних языков и верных сердец, чем может ими похвастать целый двор какого-нибудь монарха. Увы! Настоящий дух древнего прямодушия и благородства исчез из сердец рыцарей и принцев, в которых, как говорил Иоанн, король французский, он бы должен неизменно оставаться даже и тогда, когда был бы изгнан с остальной части земной тверди.

— Как бы то ни было, — вскричал Артур, — я умоляю вас принять мои убеждения, и если мы непременно должны разлучиться, то поезжайте по правому берегу Рейна, по которому, я уверен, дорога безопаснее.

— А если она безопаснее, — сказал отец с нежным упреком, — то может ли это служить причиной, чтобы, стараясь сберечь свою почти угасшую жизнь, я подверг опасности твою, дорогой сын, которая только что начинается?

— Говоря таким образом, батюшка, — отвечал сын с живостью, — вы забываете, что ваша жизнь важнее моей для исполнения предприятия, так давно вас занимающего и которое теперь кажется столь близким к окончанию. Вспомните, как мало я способен исполнить его, не зная герцога и не имея к нему уполномочивающей грамоты. Правда, я могу передать ему ваши слова, но мне нельзя оказать такой полной доверенности, и, следовательно, план ваш, успеху которого вы посвятили жизнь свою и для которого теперь еще готовы подвергнуть ее опасности, может потерпеть неудачу в моих руках.

— Ты не изменишь моего решения, — сказал отец, — и не уверишь меня, что жизнь моя важнее твоей. Ты только этим напомнил мне, что в твоих руках, а не в моих должно быть это ожерелье, назначенное герцогу Бургундскому. Если тебе удастся доехать ко двору его или к нему в лагерь, то залог этот будет тебе необходим для того, чтобы внушить к себе доверие, я же гораздо менее имею в нем нужды, потому что могу прибегнуть к другим средствам для того, чтобы мне поверили, если угодно будет небу оставить меня одного для исполнения нашего важного дела, от чего да избавит меня Святая Дева! Помни же, что если тебе представится случай переправиться на ту сторону Рейна, то распорядись своим путем так, чтобы опять переехать на этот берег в Страсбурге, где ты справишься обо мне в трактире Крылатого Оленя, который тебе легко будет отыскать. Если же ты ничего там обо мне не узнаешь, то отправляйся тотчас к герцогу и вручи ему эту важную посылку.

Тут он со всевозможной осторожностью сунул в руку своему сыну ящичек, содержащий в себе алмазное ожерелье.

— К чему потом обязывает тебя долг твой, — продолжал Филипсон, — ты сам знаешь; только заклинаю тебя, для расспросов обо мне не замедляй ни одной минутой исполнения данного тебе поручения. Между тем приготовься тотчас проститься со мной так же смело и неустрашимо, как ты отправился отыскивать путь в бурю по швейцарским утесам. Всевышний сохранил нас тогда, он и теперь осенит нас своей десницей. Прощай, милый Артур! Если бы я ожидал минуты нашей разлуки, то вряд ли успел бы сказать тебе тогда это роковое слово, и ничьи глаза, кроме твоих, не должны видеть слез, мной теперь отираемых…

Тягостное чувство при этом заблаговременном прощании было так с обеих сторон искренно, что Артур в эту мивуту не искал себе утешения даже в том, что он, вероятно, будет состоять под покровительством чудной девы, воспоминание о которой никогда его не покидало. Правда, красота Анны Гейерштейнской и странные обстоятельства ее появления целое утро составляли главный предмет, занимавший его воображение, но все эти мысли были теперь заглушены тем, что он должен расстаться в такую опасную минуту с отцом, столь достойным его любви и уважения.

Филипсон отер слезу, которой не мог удержать при всем своем непоколебимом спокойствии, и как бы опасаясь, чтобы не ослабить своей решимости, предавшись чувствам отеческой любви, он кликнул набожного Варфоломея и спросил у него, далеко ли они от Перевозной часовни?

— Чуть побольше мили, — отвечал проводник. На вопрос Филипсона, кто построил эту часовню, Варфоломей рассказал, что старый перевозчик и рыбак по имени Ганс долго жил в этом месте, где он добывал себе скудное пропитание, перевозя путешественников и купцов с одного берега на другой. Но лишившись, к несчастью, в короткое время двух лодок, погибших в глубоких яростных волнах Рейна, и так как путешественники после этих несчастий начали бояться его перевоза, он потерял значительную часть доходов от своего ремесла. Будучи ревностным католиком, старик в своем несчастье направил все свои помыслы к вере. Он внимательно проследил всю прежнюю жизнь свою и старался припомнить, каким преступлением он навлек на себя несчастье, омрачившее закат дней его. Совесть особенно укоряла его воспоминанием, что однажды в бурю он отказался перевезти на другой берег монаха, который нес с собой образ Богоматери, назначенный для местечка Кирхгофа, находящегося по ту сторону Рейна. За этот проступок Ганс наложил на себя строгую эпитимию, ибо он усомнился, имеет ли Святая Дева довольно власти для того, чтобы осенить своим покровом его, монаха и лодку. Принесенная им в дар Кирхгофской церкви большая часть его имущества доказала искренность раскаяния старика. С тех пор он никогда не задерживал на перевозе людей, служащих в церкви; и всякого звания духовные лица, начиная с епископа, носящего митру, и кончая босоногим послушником, могли во всякое время дня и ночи требовать к своим услугам старика Ганса с его лодкой.

Продолжая вести такой похвальный образ жизни, Ганс однажды нашел на берегу Рейна выкинутый волнами небольшой образ Богоматери, показавшийся ему совершенно похожим на тот, который он когда-то так малодушно отказался перевезти с монахом в Кирхгоф. Он поставил его в передний угол своей хижины и, с набожностью поклоняясь ему, молил Святую Деву доказать ему каким-нибудь знамением, что обретение им этой святой иконы есть залог отпущения ему, Гансу, его грехов. Молитвы его были услышаны, и Матерь Божья, приняв на себя тот же лик, как на образе, явилась ему во сне у его изголовья и объявила ему причину своего явления.

— Верный служитель мой, — сказала она, — нечестивцы сожгли обитель мою в Кирхгофе, разграбили часовню и бросили изображающую меня икону в волны Рейна, которые понесли ее по течению. Но я решилась не оставаться долее в соседстве беззаконных виновников такого кощунства и трусливых рабов, побоявшихся помешать ему. Вынужденная переменить жилище, я против течения приплыла к этому берегу с тем, чтобы утвердить мое пребывание у тебя и осенить моим благословением твою землю, самого тебя и твоих домашних.

На другой день утром узнали, что Кирхгоф был разграблен, церковь разрушена и все сокровища ее расхищены.

Вследствие сбывшегося таким чудесным образом сновидения Ганс совершенно отказался от своего ремесла, и предоставя людям моложе себя должность перевозчика, он обратил свою хижину в сельскую часовню и, вступив сам в монахи, сделался служителем ее в качестве священника. Вскоре разнесся слух, что образ этот творит чудеса, и перевоз прославился как находящийся под покровительством иконы Святой Богородицы и ее благочестивого угодника.