Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 17 - Вальтер Скотт

После этого он вышел, а мой господин последовал за ним прямо в лес… Я тоже пошел, только держался на расстоянии, но когда добрался досюда, хозяин был один, он вел себя так же, как и сейчас.

— У тебя замечательная память, приятель, — холодно сказал полковник, — ты даже стихи с первого раза запомнил; роль-то твоя, видно, заранее выучена.

— Какое там с первого раза, помилуйте, достойный сэр! — воскликнул индепендент. — Эти стихи не сходят с уст моего злосчастного господина, особенно когда ему не везет в борьбе с сатаной, а это иногда случается. Но слышал я их впервые от другого человека. По правде говоря, мне и раньше казалось, что господин мой всегда повторяет эти стихи без большого удовольствия, а скорее как школьник отвечает урок: они у него не от сердца шли, как сказано в псалтыри.

— Странно, — заметил Эверард, — мне приходилось слышать и читать, что дух убитого имеет таинственную власть над убийцей, но меня удивляет то, что люди так настаивают на этом. Что с тобой, Роджер Уайлдрейк? Что ты так перепугался, приятель? Почему ты сорвался с места?

— Перепугался? Я не перепугался… Во мне кипит ненависть, лютая ненависть! Ведь передо мной убийца несчастного Дика! Погляди, он встал в позицию! Погоди-ка, мясник, сукин сын, в противнике нужды не будет!

Прежде чем его успели остановить, Уайлдрейк скинул плащ, выхватил шпагу, одним прыжком очутился возле Гаррисона и скрестил с ним клинки; Гаррисон уже стоял со шпагой наголо, как бы в ожидании противника, поэтому нападение не застало его врасплох — в тот миг, когда зазвенели клинки, он вскричал:

— Ага, вот ты где! Ты опять явился в человеческом образе! Добро пожаловать! Добро пожаловать! Меч господа и Гедеона да поразит тебя!

— Разнять их! Разнять! — закричал Эверард.

Оправившись от изумления, они с Томкинсом бросились вперед. Эверард схватил роялиста и оттащил его, а Томкинсу с трудом удалось вырвать шпагу у Гаррисона, который кричал:

— Ага! Двое на одного! Двое на одного! Вот как дерутся дьяволы!

Уайлдрейк тоже разразился страшными проклятиями.

— Маркем! — кричал он. — Ты одним махом истребил во мне благодарность… Она улетучилась… Забыта… Черт меня возьми!

— Ты уже прекрасно доказал мне свою благодарность, — сказал Эверард, — неизвестно, как на это дело посмотрят. Кто будет за него в ответе?

— Пусть я отвечу за все жизнью своею! — вскричал Уайлдрейк.

— Ладно, помалкивайте уж, — вмешался Томкинс, — а я все устрою. Достойный генерал никогда и не узнает, что дрался с обыкновенным смертным, так я поверну дело. Только пусть этот моавитянин вложит шпагу в ножны и утихомирится.

— Ну-ка, Уайлдрейк, убери шпагу, — приказал Эверард, — иначе, клянусь жизнью, тебе придется направить ее на меня.

— Ну, клянусь святым Георгием, я еще не рехнулся. Но с ним мы сразимся в другой раз!

— В другой раз! — вскричал Гаррисон, все еще не спуская глаз с того места, где он встретил такое яростное сопротивление. — Я тебя прекрасно понял: день за днем, неделю за неделей ты даешь такие беспочвенные обещания; ты ведь знаешь, что сердце мое трепещет при звуке твоего голоса. Но рука моя не дрогнет в поединке с тобой… дух мой не устрашится этого боя, хоть плоть и трепещет при встрече с бесплотным призраком.

— Только, ради бога, помолчите, — сказал Томкинс, затем, обращаясь к своему господину, добавил:

— Здесь, разрешите доложить, никого нет, кроме Томкинса и почтенного полковника Эверарда.

Генерал Гаррисон, как это часто бывает при легком помешательстве (с ним именно это скорее всего и случилось), хоть и был твердо уверен, что видел призрак собственными глазами, не пожелал заводить об этом разговор с теми, кто мог принять это за плод расстроенного воображения. Он быстро подавил сильное волнение и заговорил спокойно и с самообладанием, стремясь скрыть свои чувства от Эверарда, — он считал, что тот его не поймет.

Генерал церемонно приветствовал полковника и повел речь о том, что прекрасный вечер выманил его из замка в парк на прогулку — погода уж очень хорошая. Затем он взял Эверарда под руку и пошел с ним по направлению к замку, а Уайлдрейк и Томкинс повели за ними лошадей Эверард, желая пролить хоть какой-то свет на таинственные дела в замке, несколько раз направлял разговор на эту тему и задавал наводящие вопросы, но Гаррисон так же ловко уклонялся от ответа (люди с расстроенным воображением часто избегают касаться того, что выводит их из душевного равновесия); он рекомендовал полковнику обратиться к его секретарю Томкинсу; тот имел обыкновение поддерживать все, что ни скажет его господин — недаром Десборо дал ему прозвище Брехун.

— Почему вы обнажили шпагу, достойный генерал, — спросил Эверард, — раз вы просто пошли на вечернюю прогулку?

— Видите ли, любезный полковник, сейчас такие времена, когда нужно быть настороже, порох держать сухим, а шпагу наголо. Скоро настанет такой день, хотите верьте, хотите нет, когда придется бодрствовать, чтобы тебя не застали нагим и безоружным в тот момент, когда семь труб протрубят «в седло!», а трубы Иезера издадут походный клич.

— Все это так, достойный генерал, но мне показалось, что вы размахиваете шпагой, как будто с кем-то сражаетесь, — настаивал Эверард.

— У меня бывают причуды, любезный Эверард, — отвечал Гаррисон, — иногда я гуляю один, да еще держу шпагу в руках, как, к примеру, сейчас, и мне иной раз приходит охота пофехтовать с каким-нибудь деревом. Глупо похваляться своим мастерством. Но я слыву отличным фехтовальщиком и частенько полу чал призы еще до того, как духовно обновился, и до того, как был призван участвовать в великом деле… Я ведь начал с простого кавалериста в первом конном полку нашего главнокомандующего.

— Но мне показалось, будто я слышу, как о вашу шпагу звенит другая — Что? О мою шпагу звенела другая? Как же это могло случиться, Томкинс?

— Вероятно, сэр, — отвечал Томкинс, — это был сук на дереве Разные тут растут деревья; возможно, ваша милость наткнулись на такое, которое в Бразилии зовут железным. Перчес в своих путевых заметках рассказывает, что если по такому дереву стукнуть молотком, оно зазвенит, как наковальня.

— Может быть, и так, — согласился Гаррисон, — изгнанные монархи сажали в этой обители наслаждения много заморских деревьев и растений, но они не сорвали плод с того дерева, на котором растут двенадцать плодов и листья, несущие спасение народам.

Эверард продолжал расспросы; его поразило, как Гаррисон изворачивается и ловко уклоняется от ответа; прикрываясь отвлеченными фантастическими рассуждениями, он как бы накидывал покров на свою растревоженную совесть.