Будаг — мой современник - Али Кара оглы Велиев

не было сил шевельнуть языком. Я услышал, как пришел вюгарлинский молла Эхсан, живущий теперь в Горадизе. Женщины встали. Когда молла Эхсан начал читать заупокойную молитву, боль пронзила меня: отец! В глазах у меня потемнело, и я снова впал в беспамятство.

Однажды ночью внезапно проснулся от женского плача. Мать всхлипывала, ее рука поглаживала мой лоб. Увидев, что я открыл глаза, она вздрогнула, а потом тихо произнесла:

— Будаг!..

Вместо ответа я поцеловал ее руку, и она прильнула к моей груди, сдерживая рыдания.

— Слава аллаху, что ты выздоровел! — зашептала она. — Аллах услышал мои молитвы!

Я ни слова не говорил об отце, чтобы не напоминать лишний раз о нашем горе. И без того, обессиленный болезнью, я чувствовал, что сердце мое разорвется от боли, не выдержит несчастья, которое обрушилось на нас. Кружилась голова. Стучало в висках. Во всем теле слабость. И мать, жалея меня, не хотела, чтобы я до поры до времени узнал о нашей беде.

Изо дня в день мне становилось лучше, но и я и мама избегали говорить об отце. И никто из приходивших к нам, а их становилось все меньше, не упоминали имени отца. Очевидно, боялись, что черная весть подкосит мои силы. Как будто молчание что-нибудь меняло или могло примирить с постигшей нас утратой.

А я думал о том времени, когда силы физические помогут мне пойти на кладбище к отцовской могиле и, по обычаю мусульман, я смогу приложиться лицом к могильному холмику, поцелую надгробный камень. Но как сказать об этом матери, как произнести слова, что я знаю о нашем несчастье и хочу отдать отцу сыновний долг?

А мать ежедневно, как только солнце начинает клониться к закату, звала пять-шесть женщин, и они причитали, разложив перед собой отцовскую одежду. Когда я увидел отцовский пиджак и брюки, в которых он вернулся из Баку и которые носил до самой смерти почти бессменно, меня снова пронзила острая боль. Сердце разрывалось, когда я смотрел на чарыхи, истоптанные в стольких трудных переходах. На скольких дорогах они оставили свой след?

И папаху свою он носил с честью и достоинством. Была в отце какая-то прямота, которая рождала готовность до самого конца идти по избранному пути, не делая уступки никому. Иногда эта готовность оборачивалась неблагоразумием, но отец не мог свернуть с пути, который казался ему единственно правильным. Он по-своему понимал законы благородства и неуклонно следовал им.

Женщины плакали и причитали, рассказывая, как он умирал и как сокрушался при виде больного сына. И как призывал смерть к себе во имя моего исцеления. И тут вдруг одна из женщин прервала рассказ, заметив, что я застыл от горя:

— Мальчик только что встал на ноги, перестаньте, ради аллаха, мучить его!

Когда оплакивание закончилось, перед уходом каждая подошла ко мне, прижала к груди, выражая соболезнование:

— Да будет эта потеря последней!

— Благодарение аллаху, что очаг в доме не погас, есть кому продолжить род!

Первые слова были произнесены, и мы с мамой остались одни в нашем домике, где после смерти отца стало сумрачно и неуютно. Но мать по-прежнему не говорила ни о последних днях отца, ни о его болезни. А дня через два, тяжело вздохнув, сказала:

— Послезавтра сороковой день, надо пойти на могилу отца.

И снова Ибрагим-киши протянул нам руку помощи. Мы поехали на кладбище на его арбе. Везли халву, чтобы угостить нищих и сирот, которые специально приходят на кладбище в поминальный день — четверг.

Вот и могила отца. Я подошел к ней и не смог сдержать слезы. Земля на холмике была еще свежей. Вместо надгробья — два скромных серых камня, которые в день похорон установил на могиле Ибрагим-киши. Сейчас столько хоронят, что уже через месяц могила могла бы потеряться, и тогда не найдешь, где отец похоронен.

Я решил попросить Ибрагима-киши договориться с кем-нибудь, кто сможет высечь надпись на камне, достойную отца. И мать была согласна со мной.

В тот вечер в дверях нашего домика появились доктор и его жена. Они выразили нам слова сочувствия, а доктор добавил, что рад моему выздоровлению. Не понимая, о чем говорит доктор, мать рассказала мне, что русский доктор сделал все, что мог, но спасти отца не удалось, аллаху было угодно призвать его к себе.

От доктора мы узнали, что у нового правительства, которое на словах называет себя народным и говорит, что печется о нуждах народа, нет денег на содержание врачебного пункта в Горадизе. Пункт закрывается. Доктор и его семья уезжают в Баку.

— А разве дорога на Баку уже открыта? — спросил я.

— Да, уже дней пятнадцать, как открыли, — ответил доктор.

Мы простились с ними, я искренно горевал, что доктор уезжает. А вечером, укладываясь спать, я обнаружил под подушкой деньги — сто пятьдесят рублей, как раз столько, сколько доктор обещал мне платить в месяц.

Мы с матерью поняли, кто нам оставил их. Но когда он успел это сделать, мы не знали: наверно, в тот момент, когда мы с матерью выходили ставить самовар.

— Хорошие люди, — вздохнули мать, а я добавил:

— Поэтому им и не везет! И нам тоже. Я думал, работа у доктора пойдет нам всем на пользу, но судьба распорядилась иначе.

Когда я попросил Ибрагима-киши найти человека, который смог бы высечь надпись на камне, он сказал, что уже думал об этом и верного человека нашел. Только хорошо бы кто-нибудь сведущий написал на бумаге все правильно, тогда каменотес воспроизведет надпись.

Молла Эхсан сказал, что почтет за честь написать эпитафию, и спросил меня:

— Что, если мы напишем: «Деде-киши был смелым человеком»? Тебе это нравится, сын покойного?

А Ибрагим-киши посоветовал с другой стороны камня высечь ружье: отец-де был храбрым человеком.

Но я не согласился с ними.

— Жизнь моего отца прошла в Баку. Он был рабочим и любил этот город. Он не ходил воевать с ружьем в руках. Те наши односельчане, которые вместе с ним были в Баку, говорили, что каждый раз, когда отец надевал на голову папаху из бухарского каракуля и шел вперед, за ним шли люди. И еще превыше всего отец ставил честь. Поэтому я прошу с одной стороны камня высечь папаху — символ мужского достоинства, а на той стороне, где будет стоять его имя и имя его отца, написать такие слова: «Деде-киши жил с честью, повинуясь велению совести».

Ибрагим-киши обнял меня и поцеловал в лоб.

— Очаг Деде-киши не погаснет, — сказал он. — У него достойный сын!

— Слава аллаху, хорошего сына вырастил