Традиции свободы и собственности в России - Александр Горянин

Сторонники тезиса о многотерпеливости и фаталистическом послушании русского народа черпают немало вдохновения в советском периоде нашей истории. Это называется смотреть и не видеть. Спросим у себя хотя бы следующее: чего ради коммунисты создали такую беспримерно мощную карательную машину, такую неслыханную в мировой истории тайную политическую полицию и с их помощью умертвили миллионы своих же сограждан? Неужели из чистого садизма? Вряд ли. Может, с целью уменьшить толчею на стройплощадке коммунизма? Непохоже.

Можно услышать, правда, и такое замечательное объяснение: всякий тоталитаризм держится на поиске врага и устрашении, вот коммунисты и устрашали. Данное предположение просто не стоит на ногах. Запугивание действенно, если доводится до всеобщего сведения. Таким оно было в гражданскую войну, когда большевики печатали в газетах и вывешивали на заборах списки расстрелянных и взятых в заложники. Но когда душегубы начинают действовать предельно скрытно, существование концлагерей (не говоря уже о числе умерщвляемых) становится государственной тайной, репрессии яростно отрицаются, а официальное искусство и идеология изо всех сил изображают счастливую, жизнерадостную и практически бесконфликтную страну, это означает, что запугивание отошло на задний план, а на первом встала другая задача — истреблять тех, кто тайно враждебен воцарившемуся строю, кто пусть и не сопротивляется явно, но способен и готов к сопротивлению, кто ждет или предположительно ждет своего часа. Не будем себя обманывать: чекисты видели врагов, у них был неплохой нюх на чужих и чуждых. С помощью самого чудовищного на памяти человечества «профилактического» террора они тайно ломали потенциал народного сопротивления.

Если бы работа карательных органов не секретилась, а ее смысл заключался в простом устрашении, количество жертв террора следовало бы признать бесконечно избыточным. Остается сделать вывод: сила карательного действия вполне адекватно отражала потенциал противодействия. Это противодействие редко прорывалось на поверхность, не имело шанса заявить о себе, быть услышанным и увиденным. Чем дальше, тем оно больше становилось подспудным, пассивным, инстинктивным, но коммунисты все равно не смогли его одолеть — ни во времена ГУЛАГа, ни во времена андроповских облав. Путь коммунистов к поражению был предопределен тотальным «сопротивлением материала». К этому мы еще вернемся.

Но может быть период строительства «измов» как-то нетипичен для нашей истории? Что ж, давайте вернемся к истокам этой строительной деятельности, к событиям 1917 года и порожденных ими долгой гражданской войны. Кровавость этого периода также едва ли говорит о тяге ее участников к покорности и непротивлению. Никак не свидетельствует о такой тяге и гражданская война 1905-07 годов. Весь российский ХХ век можно рассматривать как продолжение и развитие событий этих двух непримиримых гражданских войн. Корни конечного поражения коммунистов — в той, «главной» гражданской войне 1917-20 годов.

Лишь через четыре десятилетия после захвата власти коммунисты решили, что победили окончательно и можно сбавить обороты карательной машины, которая к тому времени перемолола ощутимую часть населения страны. Перемолола, но не сделала коммунизм необратимым. Более того, именно вследствие ослабления мощи карательных органов коммунизм довольно быстро, всего лишь поколение спустя, приказал долго жить. Нужны ли после этого какие-то дополнительные подтверждения нашего свободолюбия, нашего упрямства и строптивости нашего национального духа?

Не будем гадать, хорошо или плохо то, что нас, русских, так и не выучили ходить по струнке. Но одно ясно: заявления о «покорности» русского народа, которые и по сей день нет-нет, да и всплывают брюхом вверх то в одном, то в другом журналистском тексте, можно объяснить лишь невежеством заявителей.

Где мы действительно сталкиваемся с примерами труднообъяснимого смирения и покорности, так это в Европе. Вот один из примеров такого рода: герцогиня Элизабет Сазерленд (Sutherland), добившись прав практически на все графство Сазерленд площадью 5,3 тысячи квадратных километров (это чуть меньше Северной Осетии), изгнала с нагорной части графства три тысячи многодетных семейств, свыше пятнадцати тысяч человек, живших там с незапамятных времен. И не в Средневековье, а в XIX веке. Все 15 тысяч человек покорно ушли!

Казалось бы, скандальный факт, заслуживающий попасть в европейские хрестоматии по общественным наукам и учебники социальной истории. Ан нет! Он не воспринимается в Европе как скандальный как раз потому, что мало кто в мире обладает такими запасами послушания, как ее жители.

Лоялистские английские историки вообще не любят тему массовых захватов общинных крестьянских земель в XVI в. и в конце XVIII–начале XIX вв. Земли захватывались в одних случаях без всяких затей — помещики явочным порядком прирезали крестьянские пашни и пастбища, примыкавшие к дворянскому домену, в других — делали это как бы на законном основании, с помощью «частных» парламентских актов о разделе общинной земли и постановлений мировых судей. Это было несложно: права общин на землю были юридически слабо закреплены, а парламент и местные суды были целиком во власти дворянства.

Крестьян прогоняли не только с их земли, но и из их жилищ. В годы, когда в России правил Иван Грозный, в Англии дороги, леса, трущобы городов наводняли нищие и бродяги — вчерашние крестьяне. Их бичевали, клеймили, отрезали ухо, отдавали в рабство на срок, за побег — пожизненно, при третьей поимке без жалости вешали. Только за первую половину XVI века в Англии было повешено 72 тысячи бродяг и нищих. Бытует даже гипотеза, что в этом состоял один из эмпирически найденных английскими верхами способов решения проблемы избыточного населения. С тех пор в англо-саксонском праве осталась странная статья — «loitering» (праздношатание). Она и сегодня может быть применена к тем, кто околачивается где-либо с неясной целью. С начала XVII века бродяг стали высылать в первые английские колонии за море для пожизненных работ на галерах. История с крестьянами графства Сазерленд — случай самого массового разового изгнания людей, но никакое не исключение.

Еще один яркий пример покорности — на памяти ныне живущих людей (правда, сильно продвинутого возраста). Он заслуживает того, чтобы на нем задержаться.

6 сентября 1939 года Гитлер выступил с речью о том, что между европейскими народами должны быть четкие и ясные границы, нигде не должно быть этнического лоскутного одеяла. В связи с этим он призывает зарубежных соотечественников переселиться в Германию. Так началась кампания «Heim ins Reich!» — «Домой в Империю!».

Не надо объяснять, что это такое — в пожарном порядке сорваться всей семьей с места, где ты родился и вырос, бросить почти все, что имеешь, лишиться привычного круга, переехать из невоюющей страны в воюющую(!), где тебя совершенно неизвестно что ждет, где молодых мужчин наверняка мобилизуют в армию, где людям с иностранными дипломами и навыками, часто нетвердым в немецком языке будет адски трудно найти работу, где старшее поколение вымрет в первые же месяцы потому что стариков нельзя переселять, где придется заново обучаться практически всему... И так далее. А чего ради? Откликаясь на призыв руководителя другой страны?!

Но немцы, сотни тысяч человек, послушно переселились. В неправдоподобно краткие сроки!

Это событие ныне изображают исключительно как бегство перед лицом неотвратимого прихода большевиков. Но почему же переселились более ста тысяч немцев из итальянского Южного Тироля, из Румынии, Словакии, Венгрии, Болгарии, Греции, Югославии, Финляндии, из «Протектората Богемия и Моравия» — из стран не собиравшихся осенью 1939 года воевать и совершенно не ждавших прихода большевиков? В первые же месяцы после гитлеровского призыва ему подчинилась значительная часть или достаточно высокая доля (кроме Венгрии) немецкого населения названных стран. Почему? Да потому что эти люди всем своим воспитанием и вековыми традициями были приучены с восторгом повиноваться Тому, Кто Отдает Приказы. «Дайте мне начальника, и я поклонюсь ему в огромные ноги».

Легко себе представить, как повели бы себя на месте этих немцев русские, находившиеся в таких же диаспоральных условиях. Предположение, что подчинилось бы три процента я отвергаю как совершенно экзотическое.

Не все просто и с Прибалтикой. Повелось считать, что советско-германский Договор о ненападении 23 августа 1939 года («Пакт Риббентроп-Молотов») предусматривал присоединение Прибалтики к СССР, о чем, мол, знал тогда каждый — вот немцы и эвакуировались. Это позднейшие домыслы. Ни в пакте, ни в тайных протоколах к нему о присоединении или оккупации нет ни слова, говорится лишь о разделе «сфер интересов». В ноте, врученной Риббентропом советскому послу Деканозову утром 22 июня 1941 года, едва ли не главная среди претензий к СССР такова: «При заключении пакта [о ненападении] 1939 г. советское правительство заявляло, что оно, за исключением находившихся в состоянии разложения областей бывшего польского государства, не имеет намерения ни оккупировать государства, находящиеся в сфере его интересов, ни большевизировать, ни присоединять их».