Эротизм без берегов - Маргарита Павлова

Сыновнюю любовь Белый контаминирует с любовью братской, тем самым оправдывая и санкционируя влечение. Матрена становится не просто объектом страсти, но «по отчизне сестрицею родненькой, еще не вовсе забытой в жизни снах, — тою <…> отчизной, которая грустно грезится по осени нам…» (СГ. 123). В полной мере глубина кровного родства брата и сестры постигается в момент соития: «<…> эти большие родные глаза: уплывают полные слез глаза в его душу. <…> — Ох, болезный! Ох, братик: вот тебе от меня крестик… <…> Ох, болезный! Ох, братик: сестрицу свою прими всю, как есть…» (СГ. 124).

Предшествующие увлечению Л. Д. Блок чувства к Петровской тоже были пронизаны грезами «о мистерии, братстве и сестринстве». Впоследствии Белый считал, что трагедия его отношений с Петровской как раз была связана с тем, что она опошлила его высокие братско-сестринские стремления обычным романом. Однако его братская страсть к Л. Д. Блок не дает основания полагать, что под братскими и сестринскими отношениями Белый понимал исключительно отношения духовные, платонические, «без-страстные». «<…> я знала любовь его, давно кокетливо ее принимала и поддерживала <…> легко укладывая свою заинтересованность в рамки „братских“ (модное у Белого было слово) отношений», — вспоминала Л. Д. Блок, проясняя по ходу рассказа беловскую идею «братских» отношений: «<…> он вечно применял это слово в определении той близости, которая вырастала постепенно сначала из дружбы, потом из его любви ко мне <…>»; «Помню, как раз, сидя со мной в моей комнате на маленьком диванчике, Боря в сотый раз доказывал, что наши „братские“ отношения <…> больше моей любви к Саше, что они обязывают меня к решительным поступкам, к переустройству моей жизни <…>». В общем, братские искушения закончились тем, что «не успевали мы оставаться одни, как никакой уже преграды не стояло между нами, и мы беспомощно и жадно не могли оторваться от долгих и неутоляющих поцелуев»[573].

На смену любви к Л. Д. Блок приходит любовь к А. Тургеневой. Внешне отношения Белого к новой избраннице кажутся непохожими на прежнюю страсть. Но в психологическом исследовании Института мозга отмечено, что и «здесь чувство развивалось главным образом на почве растущей привязанности и, если можно так выразиться, „родственной“ близости»[574]. В 1916 г. Белый вынужден был с Асей расстаться: сам уехал в Россию, жена осталась «при Штейнере», в Швейцарии. Белый страдал, в «Записках чудака» он воскрешал в памяти мучительные моменты расставания с возлюбленной, смаковал сладостные мгновения супружеского счастья. Среди лелеемых воспоминаний об Асе и такое: «<…> наклонялась она бирюзовой сестрой надо мной» (34. 333)…

А на склоне лет роль «бирюзовой сестры» Белый передоверяет Васильевой. В 1926 г. поэт посвятил новой избраннице стихотворение, в котором говорил о глубоких чувствах к ней: «Не лепет лоз, не плеск воды печальный / И не звезды изыскренной алмаз, — / А ты, а ты, а — голос твой хрустальный / И блеск твоих невыразимых глаз… <…> // Я твой мираж, заплакавший росой…» и т. п. (Ст. 373). Суть отношения поэта к последней мистической возлюбленной и к будущей жене вынесена в заглавие стихотворения — «Сестре».

Итак, своих мистических возлюбленных Белый делает — подобно себе — «детьми солнца», возводит в ранг кровного родства, превращает в сестер. В реальной действительности сестры у Белого не было: Боренька Бугаев — единственный ребенок. Вакантное место сестры Белый заполнил по своему усмотрению: матерью. Такой перверсии немало способствовала большая разница в возрасте родителей писателя. Его отец, Н. В. Бугаев, был старше своей жены Александры Дмитриевны на 21 год, в момент рождения сына ей было 23, ему — 44. Осмысляя впечатления детства, Белый констатировал: «Мой отец скорее мог быть мне дедом, а мать мою позднее не раз считали старшей моей сестрой»[575].

В сознании Белого сестра представлялась той же матерью, но в сниженном, фамильярном, менее табуированном варианте. Непосредственным подтверждением тому служит включенное в сборник «Золото в лазури» стихотворение — «Объяснение в любви» (1903). Стихотворение «посвящается дорогой матери», Александре Дмитриевне Бугаевой. В нем «красавица с мушкой на щечках, / как пышная роза, сидит» — и выслушивает любовные излияния маркиза, склонившегося перед ней «в привычно заученной роли»: «„Я вас обожаю, кузина! / Извольте цветок сей принять…“ — / Смеется под звук клавесина / И хочет кузину обнять» (Ст. 46). Маркиз и красавица оказываются кузеном и кузиной, «объяснение в любви» брата к сестре становится объяснением сына в любви к матери.

Белый не ограничивается тем, что просто наделяет возлюбленных теми или иными атрибутами родственной близости. Он контаминирует, совмещает и путает родственно-любовные отношения, принципиально не различая ступени генеалогической вертикали. Возлюбленные видятся то матерями, то сестрами, чаще же — и матерями и сестрами одновременно. Полная инцестуальная неразбериха воцаряется в последнем романе Белого — «Москва».

В центре произведения — семья Коробкиных/Бугаевых… Даже собака в семье Коробкиных — Томочка-песик — та, что была некогда у Бугаевых. Лишь в одном семья Коробкиных отличается от семьи Бугаевых: у Коробкиных два ребенка, помимо сына Мити еще и дочь Наденька. Писатель, у которого не было личного опыта сестринских отношений, похоже, не знал толком, что с сестрой делать. Она, по сути, не участвует в интриге. Единственное ее назначение в романе — быть самым близким Коробкину человеком. Но любовь к дочери табуирована, и писатель выводит кровную дочь Коробкина из действия: Наденька как-то незаметно умирает. Коробкин находит ей нетабуированную замену, обретая дочь/возлюбленную в юной медицинской сестре Серафиме, прототипом которой была вторая жена Белого — Клавдия Николаевна.

Биография, род занятий, бытовые привычки Коробкина взяты Белым у Бугаева-отца, декана физико-математического факультета Московского университета. Однако в мыслях, чувствах, психологических переживаниях и прозрениях Коробкин — это авторское alter ego. Списанный с Бугаева-отца герой становится в романе и Бугаевым-сыном. Уравнивание отца и сына в одном персонаже дает неожиданный результат. Коробкин оказывается и мужем матери Белого, и спутником жизни его второй жены, что уже само по себе парадоксально.

Юная Серафима служит медицинской сестрой в психиатрической клинике, где содержат профессора Коробкина и где происходит их жизнеопределяющая встреча. Психологическим источником этой сюжетной линии Белый считал историю своего сближения с Клавдией Николаевной. Неформальное, душевное отношение Серафимы к профессору помогает его выздоровлению. Для Серафимы он — «родной», с ним связаны «ее жизнь, ее смысл, ее все» (М. 461); ради Коробкина Серафима отвергает других претендентов на ее руку и сердце, бросает работу, отказывается от карьеры. Из-за неладов с женой Василисой Коробкину незачем возвращаться домой, они с Серафимой поселяются вместе, на что их благословляет мать Серафимы. Серафима становится чем-то вроде второй жены профессора. Осмысляя итоги прошлого, Коробкин практически уравнивает статус двух жен — законной и гражданской, ведь жизнь почти прожита и «неважно, с кем прожил ее: с Василисою, иль с Серафимою…» (М. 472). Такое положение Серафимы вполне соответствовало социальному положению Клавдии Николаевны. В период писания романа она — гражданская жена Белого, их брак был зарегистрирован позже.

Но Белому важно показать, что герой и героиня не просто муж и жена, а души, мистически друг для друга предназначенные. Поэтому, как и в ранних аргонавтических текстах, осознанию близости героев сопутствует обнаружение общей небесной отчизны: «Небо — наш синий родитель: протон; так сказать, электронное солнце!» (М. 465). Дети одного «родителя» естественно должны оказаться братом и сестрой.

«Серафима: сестра» — называется одна из глав романа. Внешне такое именование мотивировано тем, что героиня по месту службы — медицинская сестра. Однако писатель сознательно редуцирует, стирает медико-терминологическое значение слова «сестра». Работу Серафимы он называет работой фельдшерицы или сиделки, а как «сестринские» обозначает ее близкие, перерастающие в родственные и любовные, отношения с Коробкиным. Так, одинокий, горюющий о смерти дочери профессор изливает душу, «положив седину на колени: к сестре» (М. 466).

В свою очередь, с помощью игры слов профессор Иван Иванович Коробкин превращается писателем в брата Серафимы: по ходу романа он начинает именоваться «профессором Иваном» (М. 475), «Иваном-дураком» и, наконец, «братом Иваном». Сначала «братом Иваном» вполне мотивированно зовет его родной брат Никанор. Потом именование «брат Иван» автономизируется от речи «брата Никанора», «брат Иван» перемещается в речь повествователя и в речь «Серафимы: сестры». Преобразование маститого профессора в «брата Ивана», то есть сказочного братца Иванушку, Ивана-дурака, облегчает процесс установления кровного родства. У фольклорного братца обязательно должна быть сестрица. «Коль „дурак“ ее молод — сестра молодая», — постигает Серафима неразрывность ее связи с Коробкиным. Чуть раньше главки «Серафима: сестра» Белый помещает главу «Брат, Иван», создавая тем самым у читателя впечатление, что полюбившие друг друга герои действительно кровно близки. Такое же впечатление возникает у других героев романа, пациентов больницы: «— Сестра? / — Брат?» (М. 472).