Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 52. Виктор Коклюшкин - Виктор Михайлович Коклюшкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Померанцев любил побродить по старым подмосковным городам с этюдником. Рисовать он не умел, но ему нравилось чувствовать себя художником — глядеть на мир свободно, легко, заинтересованно.
Вот у старушки в комнате Померанцев и видел поясной портрет птицечеловека. Помнится, он тогда спросил:
— А что это за чудо?
— Святой Лука, — ответила старушка.
— Какой же это Лука? — усомнился, помнится, Николай Николаевич. — С клювом. И в шерсти…
— Ну а я почем знаю. Люди сказывали — Лука. Они обманывать не будут. Разе им какая выгода?
— Выгоды-то нет, — помнится, ответил Николай Николаевич, — а странно…
Больше он тогда со старушкой спорить не стал и вскоре о странном портрете забыл.
Болотная даль была безоглядна и удручающе однообразна. Смотреть в такую деть все равно что в лысину, а не в глаза человеку.
Николай Николаевич вздохнул, пора было собирать собрание.
Собрание!
Расселись на траве в тени самолета, отчего Тушка как бы тоже был участником. Единодушно избрали президиум: Померанцева и Михалыча. Они сели перед нами, мы: Валентин, Рагожин и я — перед ними. Надя стояла поодаль, под крылом. Волновалась.
Сначала Михалыч обрисовал общую обстановку. И рассказал о горе.
По второму вопросу выступил Николай Николаевич. Он заявил:
— Мы не знаем, почему мы сели, но я знаю, что мы должны взлететь!
Ему хлопали долго и благодарно.
— А теперь переходим к пункту «разное», — сказал Михалыч. И все посмотрели на Надю.
— Пусть расскажет о себе! — выкрикнул Валентин.
Надя вышла вперед. Вышла из-под крыла на солнце робко и грациозно, но что такое?! Голубые, ясные глаза ее были полны слез. Дрогнувшим голосом она сказала:
— К-как же… к-как же можно говорить сейчас обо мне, если рядом… горе?
Ну уж точно, будто обухом по голове! И о горе помнили, и о птице, а вот чтобы самим сообразить, что важнее…
Возбуждение охватило нас. Все повскакали с мест и, перебивая, стали предлагать различные способы. Валентин с размаху предложил взять горе себе (вот это да!). «Мне все до феньки!» — весело кричал он. Михалыч предлагал разделить по-братски на всех, тем самым уменьшив тяжесть горя до возможного. Рагожин тоже порывался что-то сказать, но пока не знал что.
— Надо его похоронить! — догадался я. И… обрадовался, что это я придумал.
С лопатами на плечах, Михалыч — первым, я — замыкающим, тронулись в путь. Спешили, наступали друг другу на пятки, спотыкались. Не доходя нескольких шагов до горя, Михалыч поднял предостерегающе руку. Остановились.
Горе лежало тяжело, увесисто, больно. Яму начали копать сразу с четырех сторон: я, Валентин, Рагожин и Михалыч. Ловчее всего выходило у Валентина — он копал, как баловался: Михалыч — тот был более механичен, целенаправлен (такие люди детей любят, но играть с ними не умеют — привыкли все всерьез делать): Рагожин копал задумчиво, будто дал рукам команду и забыл о них. Я ненужно частил, быстро выдохся.
Между тем яма росла на глазах. Попался какой-то черепок, лошадиная челюсть с двумя вставными зубами… Померанцев нервно ходил по краю взад-вперед и поглядывал на часы. Надя ждала, затаив дыхание и молитвенно сложив руки.
— Может, хватит? — предложил я (первым предложил, значит, слабее оказался!).
— Мало еще, — сказал Михалыч, не разгибаясь.
— Ну теперь, вероятно, хватит? — выпрямился Рагожин.
— Должно хватить, — сказал Михалыч, — но надо еще. Про запас.
Края ямы уже возвышались над нами. Песок, который я выбрасывал наверх, почти весь скатывался мне за шиворот. Моя работа не имела смысла, но еще раз предложить я не решался.
— Ну, кажись, хватит, — Михалыч выпрямился, сдвинул фуражку и отер со лба пот. — Теперь в самый аккурат будет!
Яма получилась громадная, как мы там головы себе лопатами не посшибали — загадка. Вылезли. Валентин и Михалыч, вытянув лопаты, пошли к горю… Я обратил внимание: чем ближе они подходили, тем заметнее у них портилось настроение — вот оно что! Активные действия, направленные на борьбу с горем, парализуют людей. Я встал с лопатой за спиной Валентина — если он не выдержит, тогда я!..
Валентин выдержал. Помогли жизненный опыт и взгляд Нади. Она так смотрела на него и на Петра Михайловича, что скорее лопата согнулась бы, чем Валентин отступил!
Они подняли горе и… опустили в яму. Оно шлепнулось там, как грелка с водой. Мы торопливо начали забрасывать. Еще какие-то пузырьки и вздохи выходили из-под песка, еще шевелился рыхлый грунт и колыхался, но вот все стихло, а мы кидали, кидали и кидали лопатами песок.
Образовался небольшой холмик, мы обложили его дерном и отошли. Опершись на лопаты, стояли, смотрели…
— Большое мы дело сделали, — сказал я.
И тут… вдруг за деревьями, на болоте, раздался зловещий смех, клекот и громкий, протяжный рык. Да, да, это был тот же голос, но окрепший, возродившийся и — очень жуткий. Ветром обдало наши вдохновенные лица, и солнце закрыла зловещая тень. Прямо на нас летел птицечеловек: громадные крылья, широкая мускулистая грудь, вытянутые в полете ноги, а руки — они еще издали тянулись к нам, и когтистые пальцы в предвкушении добычи делали хватательные движения. А голова… набычившийся затылок, прицеливающиеся глаза и — раскрытый клыкастый клюв!
— Мама родная! — вырвалось у меня.
— Вот тебе и легенда… — проговорил Михалыч и достал из штанов гаечный ключ.
— Горе у него было — есть не мог, — высказал догадку Валентин, — живот болел или… зубы. А теперь…
Чудище, растопырив крылья, на секунду как бы остановилось в воздухе и обрушилось вниз. На нас.
— Быстрее к Тушке! — командовал Михалыч и отбивался ключом.
Николай Николаевич сдернул с себя пиджак и прикрыл Надю, Валентин костерил врага страшными словами и пытался хватить кулаком по ноге. Рагожин — изобретатель — нарвал крапивы и хлестал крылатого хищника. Отбиваясь, мы бежали к самолету. А он словно почувствовал, что у нас беда, развернулся (Михалыч потом говорил: от ветра), манил распахнутой дверью.
Первой, конечно же, вкинули в самолет Надежду — не до церемоний уж тут! Вторым вскарабкался Валентин, но не прошел внутрь, а остался у входа, отгоняя хищную тварь. И задел-таки кулаком по пятке. Взвыл крылатый, подогнул одну коленку. «Я тебе не так еще врежу! — кричал Валентин. — С ним, гадом, по-человечески, а он!
