Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 52. Виктор Коклюшкин - Виктор Михайлович Коклюшкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потом вышел вперед Эолито и сказал:
«А если я буду вождем, вам не придется рисковать собой и преодолевать трудности, а будете вы вести жизнь, какую веду я: спать, есть и предаваться наслаждениям столь же часто, сколь возникнет к тому желание».
И стали люди племени совещаться. Одни брали сторону юноши, но другие доказывали, что это неразумно, что можно считать себя гордыми, смелыми и честными, не подвергаясь каким-либо испытаниям. И большинством голосов вождем был избран Эолито… Толстый, глупый и бездарный, он в тот же день приказал изгнать юношу Ахола из племени. Покинул юноша Ахол свои родные места, а поскольку он был горд, как сокол, силен, как медведь, бегал, как олень, и плавал, как рыба, он…
— Превратился в!.. — догадался Валентин и не договорил.
Вдали опять послышался вой.
— А племя как же? — спросил Рагожин.
— Племя… — Николай Николаевич пожал плечами, — погрязло в лени и распутстве и вскоре было завоевано воинственным народом аббу и распродано в рабство по удешевленным ценам.
Николай Николаевич раскурил трубку, и в самолете приятно и мужественно запахло табачным дымом. И опасность словно куда-то отодвинулась. Валентин выглянул наружу, сунул два пальца в рот и, тараща глаза, пронзительно засвистел. За чахлыми осинами и кустарником сильно и быстро что-то зашлепало по воде, и — никогда этого не забуду — в воздух поднялся человек, нет, не человек, а какое-то человекообразное существо с крыльями и, поджав колени, полетело низко прочь, оглашая окрестности надсадным воем, от которого леденела кровь.
И опять в самолете раздался какой-то стук. Доносился он из багажного отсека.
— Что за черт! — чертыхнулся Михалыч. — Валя, разберись-ка тут! А мы с Виктором… пойдем посмотрим…
Спустились осторожно по веревочной лестнице. Самолет, слегка накренившись, стоял на краю довольно обширной поляны.
Трава была густая и доходила местами до плеч. Опасность могла таиться повсюду. Михалыч шел первым, левой рукой разводил траву, правую с гаечным ключом держал наготове.
Скоро ноги стали вязнуть в трясине. Мы взяли в сторону, ближе к кустам, прошли не более ста метров и вновь были вынуждены остановиться. Как вкопанные.
— Что это?! — вздрогнул я.
Это было горе. Белое и горькое-горькое. Оно лежало среди высокой травы, и то место, где оно лежало, было обуглено.
— Вот оно, значит, как обернулось все… — проговорил Михалыч. И крепко взял меня за руку повыше локтя. — Горе горькое мы с тобой нашли, Витя…
— Но… но, может быть, оно не наше?!
Я говорил искренне. Несмотря на вынужденную посадку, я не чувствовал себя несчастным, напротив — я только-только, будто после долгой болезни, входил в жизнь полнокровную, настоящую. Нет, это горе было не мое!
— Это не мое горе, — убежденно сказал я Михалычу. — Может быть?..
— Мое, что ли? — Михалыч усмехнулся и сдвинул фуражку на затылок. — Эх, лучше не вспоминать! Свое я и утопить пытался и… забыть. Придешь куда: в театр, кино, в компанию какую, посидишь там — и деру домой. Думаешь: забыл, оставил, нет его больше у тебя, а оно — тут как тут! Бывало, утром проснешься, если сон был хороший, со сна еще улыбаешься, но уже чувствуешь — тут оно! Никуда, подлое, не делось! Намучился. А потом… старушку одну встретил в электричке — помог ей сумку донести, она и посоветовала: сжечь. Ну а для этого и самому надо гореть: на работе ли, в любви… Я выбрал работу. По две нормы в день без выходных и праздников. Спал в президиуме на собраниях, куда выбирали как передовика… Нет, это не мое, — просто сказал Михалыч. — Чужое горе мы с тобой нашли, Витя, выходит…
Мы обошли горе и двинулись дальше. Теперь я еще внимательнее смотрел под ноги. Вспоминал названия растений: вот длинный с легкими розовыми цветами — иван-чай; рядом вытянулась тихая, но с характером — полынь; вот бандитское отродье — репейник; у бугорочка греется на солнышке лопоухая мать-и-мачеха. Названия все родные, близкие, словно сам когда-то рос с ними. Крапива, конечно, тут же, стерва!.. Отодвинул ее ногой.
— Михалыч, что это?!
— Это?.. — он наклонился. — Пуговица моя. Оторвалась, зараза! Примета плохая…
Он поднял пуговицу и раздраженно сунул в карман.
— Так вы что, в приметы верите?
— Ну какая разница: верю — не верю!.. Давай-ка возвращаться. Душа что-то не на месте!
Еще издали услышали возбужденный голос Валентина. Вышли на поляну к самолету — и остолбенели. Валька сидел на бочке из-под солярки (они что-то тут без нас делали), размахивал руками и увлеченно взахлеб повествовал: «Взяли ящик белого, ящик красного, остановили бортовую — и по газам! Утром просыпаюсь: я на елке висю… вишу, Леха — в кювете храпит, бутылки все пустые, а от машины одна монтировка осталась!..»
А перед ним на траве, скромненько подогнув ноги (ослепляя восторженного буровика фарами колен), сидела синеглазая, с какой-то бойкой, взлохмаченной прической девушка. От первого впечатления в памяти не осталось больше ничего. Только вот это: голубые глаза, доверчиво и с детской хитростью внимающие болтовне лихого буровика, и короткая — по шею, но какая-то прыткая, какая-то с капризом и вызовом прическа светлых, упругих волос.
— Нет, ну правда?.. Нет, ну правда?.. — повторяло это небесное создание.
Заметив нас, Валентин сконфузился и умолк. А девушка поднялась, одернула юбку и торопливо, напористо заговорила:
— Понимаете, мы с девочками…
— Какими еще девочками? — глухо, как раскаты грома, проговорил Михалыч и посмотрел на меня: «Ну что, верить мне в приметы?!»
— Понимаете, мы с девочками… С Таней, Олей и Наташей летели в Чумгамык, а наши ребята, из нашей группы, должны были…
— Какие ребята? Из какой группы? — Михалыч спрашивал, как муку молол — все до точки, все в пыль!
— Ребята: Ваня Кнушевицкий, Федя Бурлов, кто еще… Сережка Стахович, Алик Лозовой…
История ее вкратце сводилась к следующему: они, студенты агрополитического института, отправились на подмогу сельским труженикам в совхоз «Новая даль», где готовились собрать невиданный урожай (его и вправду никто не увидел), но она перепутала аэропорт, день вылета и номер рейса, хотя помнила все прекрасно. И забралась в «Ту-104» (обрадовавшись, что все-таки успела!) в багажный отсек. Залезла в спальный мешок и, сморенная усталостью, заснула.
— Ну и все! — беспечно, бодро и с облегчением закончила она. — Но я стучала, честное слово, я, когда проснулась, стучала…
Николай
